Алла Панова - Миг власти московского князя Страница 54

— Что ж, пора и к делу приступать, — проговорил Самоха спокойно и, не став дожидаться от воеводы и Демида каких‑либо откликов на эти слова, обратил­ся к стражнику, стоявшему у дверей в ожидании при­казаний: — А теперь, мил дружок, приведи‑ка нам че­ловечка, на которого я давеча указал.

Демид, услышав эти слова и поняв, что сейчас предстоит заниматься противной его душе работой, шумно вздохнул, набирая в легкие побольше воздуха, словно перед погружением в пучину. Воевода, вдруг ощутив, как по его телу разлился жар, вытер испарину со лба, расстегнул ворот рубахи и уселся поудобнее, об­локотившись на стол, навалившись на него всей своей тяжестью.

Мужичок, переступивший порог, был одет в какие-то вонючие лохмотья. Он быстрым взглядом обшарил небольшое помещение, как‑то воровато перекрестил­ся, поднеся к морщинистому лбу грязные скрюченные пальцы. Разговор с ним вышел недолгим. Из сказанно­го мужиком следовало, что был он в Кузькиной ватаге немногим более месяца, а до этого якобы сеял рожь в деревеньке под Киевом. Послушав все это, Самоха, который задавал вопросы, усмехнулся и велел отвести мужика назад, в поруб.

— Ишь ты, ратай нашелся, — хмыкнул Самоха и, перехватив недоуменный взгляд Демида, пояснил: — Это ж сразу видать, что он с зерном совсем другим дело имел. Небось, кроме ремесла зернщика, ничего и не ос­воил. А говорит, что рожь сеял.

— Да–да, вороват, сразу видать, — кивнул утверди­тельно воевода, про себя подумав о том, что рекомендо­ванный посадником человек оказался и в самом деле знатоком своего дела, а Демид в одиночку вряд ли бы справился с поручением. «Ну да ладно, с другими брод­нями поговорит, разберется, освоится», — вздохнул он.

Дверь между тем отворилась, и на пороге показался высокий и какой‑то неуклюжий молодой мужик. Он остановился у самой двери и неуверенно переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть длинные жилистые руки, которые высовывались из‑под изношенной сви­ты. Мужик посмотрел исподлобья на сидевших за сто­лом людей, не ожидая от них ничего хорошего. Была в этом взгляде такая усталость и покорность судьбе, что это заметил даже Демид.

Разговор с долговязым мужиком, отвечавшим на вопросы сиплым, простуженным голосом, в котором была та же покорность судьбе и усталость, что и в уг­рюмом взгляде, вышел и вовсе коротким. Самоха, пе­реглянувшись с воеводой, как бы ища у него поддерж­ки, и посмотрев на стражника, сказал глухо: «В ам­бар». Егор Тимофеевич согласно кивнул и увидел, что и Демид сделал то же.

Следующим в горницу ввели конопатого отрока. Он еще у порога начал шумно сопеть, издавая звуки, похо­жие на всхлипы, и принялся тереть глаза мослатым кулаком. Однако от троицы, поначалу с сочувствием смотревших на отрока, не укрылся его плутоватый взгляд, которым он оглядел своих судей через щель между пальцами.

«А этот не так прост, как кажется», — подумал во­евода и, уставившись на вошедшего, спросил мягко:

— Расскажи‑ка нам, малец, как же ты в такую переделку угодил?

— Я… я… угодил… — Отрок всхлипнул, размазал по грязной щеке одинокую слезу и жалобно посмотрел на воеводу.

— Да не реви, — успокоил его воевода, — если правду нам будешь говорить, тебе бояться нечего.

— А Кузьма? — всхлипнул недоверчиво отрок.

— Он нынче по воле князя Михаила Ярославича в яму посажен. Теперь никому не страшен, — сказал спокойно Егор Тимофеевич, — так что язык у тебя раз­вязан.

— Рассказывай, как в ватаге очутился, что делал там, обидел ли кого, — вступил в разговор Самоха.

— Да разве я… Что ж я… У меня и рука не поды­мется… У меня и сил‑то нет… Разве ж… — сопя, забуб­нил отрок и громко всхлипнул.

— Что теперь слезы лить, раньше надо было ду­мать, — мягко проговорил Самоха и, повернув голову, сказал стражнику: — Отведи‑ка его в поруб. Нам вре­мя дорого, у нас есть, с кем поговорить. А он пускай ус­покоится, слезы выплачет, тогда и ему допрос учиним.

Стражник тронул вздрагивающее худое плечо, но отрок вывернулся и, быстро шагнув вперед, упал на колени перед своими судьями.

— Отвечу, отвечу. Скажу обо всем, что знаю, — взмолился отрок, то и дело отвешивая низкие поклоны.

Голос его звучал совсем иначе, и, заметив это, вое­вода многозначительно посмотрел на Самоху, тот по­нимающе кивнул. На вопросы конопатый отвечал те­перь поспешно, лишь изредка по привычке всхлипы­вал да шумно втягивал сопли. Но ответы его не произвели ожидаемого впечатления на судей, которые хоть и говорили с отроком мягко, голоса не поднима­ли, но явного сочувствия ему не выражали.

На отрока, немало перенесшего в своей недолгой жизни, Демид поначалу смотрел с жалостью. Он даже вздохнул украдкой, враз вспомнив свое отрочество в большой семье отцовского брата, который им с матерью дал угол, проявив милость к потерявшим и кор­мильца, и крышу над головой во время страшного по­жара, пожравшего сотни людей, почти полностью уничтожившего посад. Когда Демиду представилась возможность вступить в княжескую дружину, он по­спешил покинуть опостылевший дом, где всегда чувст­вовал себя лишним и где никогда не ел досыта.

Однако сочувствие к неприкаянному, доведенному до отчаяния юнцу вскоре сменилось у немало повидав­шего воина удивлением, а потом и откровенной брезг­ливостью. Слушая быструю речь отрока, который, бук­вально захлебываясь словами и, кажется, беззастенчи­во привирая для красного словца, рассказывал о своих недавних товарищах, обвиняя их во всех смертных грехах, со смаком описывая их злодеяния и представ­ляя себя невинным агнцем, Демид недоумевал, как бы­стро этот робкий, заикающийся от волнения юноша превратился в гневного обличителя. Чем дольше гово­рил он, тем меньше сочувствия вызывал у присутству­ющих, и тем большие сомнения в правдивости сказан­ного закрадывались в душу.

— А что, правда ли, вашей ватаге много награбить удалось? — перебил нескончаемый рассказ Самоха, которому уже давно стало ясно, что отрок, пытаясь обелить себя, без зазрения совести оговаривает других.

— Да разве ж мне про это ведомо, — неохотно пре­рвал тот свои обличения.

— Так ведь ты сам говоришь, что каждый без до­бычи не возвращался. Куда ж она делась? — не уни­мался Самоха.

— А кто ж ее знает, — прозвучал снова сделавший­ся неуверенным голос.

— Может, проели, прогуляли? — подсказал вое­вода.

— Вот–вот, наверняка проели! — подхватил отрок.

— Что‑то я среди попавших в полон отъевшихся не заметил, — вставил слово Демид.

— Не в коня корм, видно, — усмехнулся Самоха и, быстро сменив тон, строго спросил: — Так куда ж ваши несметные богатства, о которых ты говоришь, подевались?

— Я о несметных богатствах не говорил, — опустив голову, проговорил конопатый, пытаясь вспомнить, сказал ли он в запале что‑нибудь подобное или нет.

— Как же не говорил! Мы все слышали! Это что ж, ты нас, людей вятших, во лжи смеешь обвинять?! — гаркнул воевода и стукнул кулаком по столу.

— Не упомнил. Простите, люди добрые… Без злого умысла сказал… Память‑то от скитаний совсем плохой сделалась… Обидеть никого не хотел, — заверещал отрок и снова, упав на колени, запричитал, обли­ваясь слезами, которые потоком полились по его грязным щекам.

— Ишь ты, «без умысла». Ладно уж, вставай, — примирительно проговорил Егор Тимофеевич, мельком глянув на своих товарищей.

— Вставай, вставай, — сказал Самоха и снова стро­го спросил: — Только на вопрос не забудь ответ дать.

— Хотел бы ответить, да ответ мне не ведом, — тя­жело дыша и сопя, медленно начал говорить конопа­тый, будто давая себе время на обдумывание каждого слова, и, не найдя ничего лучшего, снова запричи­тал: — Я человечек маленький. Меня всяк обидеть мо­жет. Разве ж мне откроет кто какую–никакую тайну.

— Так, значит, все‑таки есть тайна, — прицепился к слову Самоха и вперил свой острый взгляд в раскрас­невшееся лицо отрока, который, как ни старался, но не смог скрыть своей ненависти к людям, его допра­шивавшим, и испуга, что они смогут выведать тайну, которую ему доверил Кузьма.

— Какую тайну? — сказал он быстро.

— Так ты сам о ней сказал, — усмехнулся воевода.

— Я ж это так. К слову пришлось.

— А нам иначе все представляется! — не унимался воевода.

— Вы, люди почтенные, зазря обо мне так думаете, я ведь к вам со всей душой открытой. Я ведь все и обо всех вам поведал, что знал! А о чем не знаю, о том уж не знаю. А про тайну сказал потому, что разговор как‑то между ватажниками такой слышал.

— А кто говорил?

— Не знаю. Честное слово. Христом Богом кля­нусь. Коли знал бы, сказал. Что я, враг себе? — истово крестясь, оправдывался молодой ватажник.

— Это как же так получается? Слышал да не зна­ешь, кто говорил? — удивился Демид.

— Это все потому, что разговор ночью тот был. Я у костра дремал, а кто‑то в темноте говорил, — на­шелся что ответить загнанный в угол.