Станислав Федотов - Возвращение Амура Страница 55

Этим вечером Катрин заснула, не дождавшись мужа, засидевшегося в рабочем кабинете. Такое случалось очень редко: если Николя был дома, он откладывал все дела, чтобы отойти ко сну вместе с женой. Ей нравилось, что он любит смотреть, как она раздевается, ласкает глазами каждую линию ее прекрасной фигурки и ахает от восторга, когда их обнаженные тела соединяются, не оставляя даже малейшей щелочки. «Мальчишка!» – смеялась она, а он перехваченным волнением голосом подтверждал: «Конечно, мальчишка…» – и целовал, целовал ее всю, до мизинчиков ног, возбуждая любимую и сам возбуждаясь каждый раз, словно впервые. Впрочем, он возбуждался всегда от одного к ней прикосновения, а она – уже потом, от его непрерывных поцелуев.

С Анри было не так, совсем не так. С Анри они вспыхивали оба, в одну секунду, и по-сумасшедшему жадно впитывали друг друга и наслаждающе растворялись друг в друге без остатка, и длилось это насыщение наслаждением бесконечно долго (по крайней мере, ей так казалось), и отрывались они друг от друга со стоном, как будто расставались навсегда.

Она думала об этом в полудремоте, перед тем как окончательно погрузиться в сон, и ей было сладко вспоминать и ласки мужа, и страсть Анри, и было немного стыдно оттого, что она никак не может забыть кузена, и даже больше – воспоминания об уже далеких встречах с Анри казались ярче любой близости с Николя. Это несправедливо по отношению к Николя, подумала она, он так благородно вел себя с их самой первой совместной ночи и во все последующие, да и после венчания ни единым словом не упрекнул молодую жену в том, что она задолго до него лишилась невинности, хотя, как ей говорили, у русских с этим очень строго. Катрин улыбнулась, вспомнив, как был изумлен Николя, когда она еще в парижском отеле, по пути в родительский замок, попросила его взять один номер на двоих; как он был нежен и скован в постели, словно боялся обидеть ее неосторожным движением; какой восхищенной благодарностью были полны его глаза, когда она самозабвенно отдалась его любви…

Николя все не появлялся, видимо, его держали за столом какие-то срочные бумаги. Катрин поворочалась, подтыкая одеяло – терпеть не могла, если поддувало: наверное, сказывалась южнофранцузская теплолюбивость, – и как-то быстро заснула. И во сне увидела Анри.

Конечно, он и прежде являлся ей в сновидениях, вначале часто, потом реже и реже, что ее даже начало радовать. Все сны с ним были замешены на эротике, иногда настолько сумасшедшей, что Катрин просыпалась среди ночи, разметавшаяся и мокрая от пота: внизу полыхало, лицо горело огнем – то ли от поцелуев Анри, то ли от стыда измены беззаботно посапывающему рядом мужу. И никогда, ни единого разу она не видела кузена мертвым – всегда веселый, жизнерадостный, неистощимый на выдумки и неутомимый в любви.

Николя тоже был неутомим, но как-то… однообразен, что ли. Катрин придумывала что-то, он с удовольствием подхватывал ее «новинки», но сам ничего не изобретал, и ей даже показалось, что он просто стесняется. Впрочем, сказала она себе, еще неизвестно, как бы вел себя Анри, став ее мужем, может, все было бы гораздо хуже: привык бы и разлюбил… как там у Пушкина Онегин говорил: «Привыкнув, разлюблю тотчас»? А жизнь без любви Катрин трудно было представить, да нет, она без любви просто жить бы не смогла. А у Николя нет и намека на привыкание – наоборот, любовь в нем только разгорается, и чем дальше, тем сильнее. Женщина не может этого не чувствовать. Катрин чувствовала, и сама проникалась к нему все большей любовью…

Но в этом сне эротики не было и в помине. Катрин увидела себя в большом зале с колоннами, в окружении знакомых и незнакомых мужчин и женщин. Все были нарядны, оживленно разговаривали между собой, не обращая на нее внимания, а в отдалении Николя увлеченно беседовал с Анри. Николя был в парадном мундире, при всех орденах, а кузен – в модном фраке коричневого цвета, белых панталонах и белой рубашке с пышным жабо. Катрин обрадовалась, что Анри жив и так хорошо общается с Николя, и хотела подойти к ним, но ее отвлекла Мария Николаевна Волконская, подошедшая с детьми, Мишелем и Леночкой, и заговорившая о том, что хорошо было бы выросших детей декабристов привлекать к государственной службе, из них получатся хорошие чиновники и учителя, и вообще, с этим следует обратиться к государю. Катрин пообещала передать ее слова Николаю Николаевичу. Говоря это, она непроизвольно посмотрела в сторону мужа и вдруг увидела в руках Анри нож, тот самый кинжал, с которым неизвестный в Петербурге напал на Николя. А сейчас Анри незаметно для собеседника вынул его левой рукой из-под фрака и переложил в правую, чтобы, как она догадалась, удобнее было ударить снизу вверх, под сердце Николая Николаевича. «Не-е-ет!!!» – закричала Катрин и, оттолкнув Волконских, бросилась к мужу. Каким-то чудом, в невероятном рывке, она успела и, разъединив своим телом мужа и кузена, приняла на себя удар кинжала. Острое лезвие легко вспороло корсет и вошло под ее левую грудь. «Вот и конец любви», – подумала Катрин и погрузилась в непроглядную тьму.

Муравьев действительно необычно долго задержался в своем кабинете. Но не из-за срочных дел или бумаг, требующих немедленного ответа: любые дела и бумаги, даже самые наисрочнейшие, он не задумываясь откладывал на утро, лишь бы не пропустить ежевечернее чудо нежной встречи со своей несравненной Катрин, Катюшей, Катенькой. Два с половиной года прошло с их стремительного сближения в парижской гостинице, год и два месяца – с венчания и первой брачной ночи, не менее нежной и трепетной, чем в отеле, а он все не мог насытиться ее любовью, ему казалось, что только вчера они вместе вошли в те гостиничные номера, с которых и началось его дотоле непредставимое счастье – счастье каждодневного открытия возлюбленной.

И в этот вечер Николай Николаевич отодвинул в сторону все бумаги, разложенные адъютантами по степени срочности, не заглянув даже в самые-самые, из Петербурга. Но не поспешил, как обычно, в жилую половину губернаторского дворца (иначе, как дворцом, называть этот громадный дом у него язык не поворачивался), а принял от порученца две странички убористого текста, которые Вагранов только что принес от ротмистра Недзвецкого. Это была копия письма иркутского губернатора Пятницкого шефу корпуса жандармов князю Орлову.

– Ротмистр что, сам перлюстрирует письма, направляемые в Третье отделение? – удивился Муравьев; он отложил листки, прочитав лишь первые строчки и заглянув в конец.

– Сказал, что сделал это только из чувства признательности вам за память об его отце и еще – предполагая, что должно в нем содержаться, – ответил Иван Васильевич. – Надеется, что все останется в тайне.

– Я даже не знаю, благодарить мне ротмистра за неожиданную услугу или потребовать его наказания. – Муравьев в раздумье прошелся по кабинету. – Он, конечно, сделал это на всякий случай: вдруг что-нибудь обнаружится неприглядное лично за ним, а у генерала ручки-то и связаны. – Николай Николаевич для наглядности даже показал поручику свои руки, покрутил кистями и снова спрятал за спину. – А может, просто решил в моих глазах отмежеваться от их компании? А?

– Есть тут, по моему разумению, Николай Николаевич, еще одна сторона, – осторожно сказал Вагранов.

– Ну-ка, ну-ка, – крутанулся на каблуках генерал-губернатор и устремился к нему взглядом, а поручику показалось – всем телом, – что подсказывает твое разумение?

– Похоже на провокацию. Ротмистр превышает свои полномочия, результат превышения передает вам, вы его используете и тем самым становитесь как бы соучастником преступления. Пока все держится в тайне, но в нужный момент тайну можно открыть, выпустив ее хотя бы через слухи.

– Толковое твое разумение, Иван, – с великой серьезностью произнес Муравьев. – Весьма толковое. Да только дело уже сделано: письмо-то, вот оно, и даже если я немедленно верну его, далее не читая, этому не поверят ни сам Недзвецкий, ни те, кто слухам внимает. Тем более что мне и читать-то его не надобно: я и так знаю, что в нем написано. Главным образом, донос: мол, у генерал-губернатора много родственников декабристов, поэтому он демонстративно общается в Иркутске с государственными преступниками, наносит им визиты, устраивает для них концерты, ну и все такое прочее.

– И что теперь делать?

– Очень просто: упредить. Ты же знаешь, как на войне: противник готовится к сражению, а ты наносишь удар первым, и все его планы летят в тартарары. Мне государь велел писать лично ему и только правду – вот и отпишу все, как было, и почему я считаю, что поступил так, блюдя интересы царя и Отечества. Тотчас и отпишу. А ты иди, Иван, отдыхай. Тебя уж, верно, заждались.

В голосе генерала явственно прозвучала добрая усмешка. Вагранов смущенно поклонился и вышел, плотно притворив за собой дверь.