Валентин Пикуль - Баязет Страница 55

К ним подошел растерянный Клюгенау, рот его был полуоткрыт, глаза глядели жалко.

– Я не знаю, что делать, – сказал он. – Лучше бы меня или вас, господин Некрасов… Хвощинский убит! И видеть страдания женщины…

– Ранен, – поправил Китаевский.

– Нет, уже убит. Так сказали казаки…

– Не говорите пока ничего Аглае Егоровне, – посоветовал Некрасов. – Сейчас нам всем не до утешений…

А турки за это время подошли ближе, и вот настал вожделенный момент.

– Первая! – крикнул Потресов, махнув рукой, и орудие, подпрыгнув на барбете, изрыгнуло огонь и ярость картечи…

Дистанция в тысячу восемьсот сажен была слишком большой, и первая граната не долетела.

Кирюха Постный виновато моргал глазами.

– Подвысь прицел! Вторая…

Шипнуло газом, рявкнуло дымом и жаром, прислуга отскочила в сторону, и вторая граната, печально завывая, врезалась в самую гущу турецкой своры.

Потресов, опуская бинокль, вдруг весело рассмеялся:

– Эх, вояки… Картечи-то на вас жалко – вы только дубину и понимаете!..

– Гошпитальные! – заорал кто-то на дворе. – Принимай побитых…

Они шли поодиночке и группами; кто опирался на винтовку, кто баюкал свою рассеченную ятаганом руку, словно мать младенца; одни ползли без поддержки, других несли санитары. На все вопросы раненые хмуро отмалчивались и просили только об одном:

– Пить, братцы… Водицы бы нам… Ой, не можу, душа за день обуглилась!..

Когда показались носилки с телом Хвощинского, штабс-капитан Некрасов сам выбежал им навстречу, велел солдатам задернуть покойного кошмою и незаметно внести его в крепость, чтобы не возбуждать лишнего любопытства.

А по улицам Баязета и вокруг цитадели в жестоких муках бродили раненые и потерявшие хозяев лошади. Они собирались иногда в кучки – кружком, голова к голове, звякая пустыми стременами, словно делились своим – непонятным людям – лошадиным горем…

Капитан Штоквиц поморщился так, словно из лица своего яблоко спек. Потом не спеша подошел к фонтанному крану и хлопнул по лбу солдата, надолго припавшего к жидкой струе.

– Передохни, – вроде бы заботливо сказал он, – а то духу не хватит… Это тебе не стакан лафиту. И не закрывай крана: пусть вода соберется в бассейн!

Юнкер Евдокимов вступил со своим отрядом уже на окраины города. Но едва солдаты появились на улицах, как все окна баязетских трущоб задымились от выстрелов – жители открыто перешли на сторону Фаик-паши и Кази-Магомы; стиснутые саклями, узкие зловонные улицы с нависавшими над ними балконами стали для многих гибельной ловушкой.

«Были случаи, – вспоминал один участник событий, – когда солдат, засев за стенкой или за грудой каменьев, погибал не от выстрела боевого врага, а от подкравшегося сзади какого-нибудь мальчишки…»

Но капитан Штоквиц, быстро сообразив, вовремя подбросил людей на захват караван-сарая и городского казначейства, – это помогло отряду прорваться к цитадели.

Измученного Карабанова казаки сняли с лошади, он сначала лег на землю, потом со стоном сел и непослушными пальцами поправил оторванный в суматохе боя погон.

– Кошмар… Что это было, юнкер? – чужим голосом спросил он.

– Избиение, – ответил Евдокимов, падая с ним рядом в жесткую траву. – Избиение… полковника Пацевича.

– Пахнет полным разгромом, – хмуро посулил Штоквиц. – Разгромом или блокадой. – Я велел сейчас спрятать труп Хвощинского и не говорить пока о его смерти… Турки уже обложили нас, и если…

– Чепуха! – отозвался Ватнин, легко выпрыгивая из седла и батуя свою лошадь в ряд с казацкими. – И не такое бывало, господа офицеры… Выдюжим!..

На первом дворе уже разносились пронзительные матюги Пацевича:

– Назад! Куда прете, сволочи?.. Становись в очередь!.. Караул! Где караул?.. Стрелять буду, канальи!..

Но как он ни старался, а людей, проделавших за сутки страшный боевой марш в семьдесят верст, уже было не оторвать от водопроводного крана. Солдаты и казаки как один бросились – пить, пить, пить!

Адам Платонович, лягаясь и раздавая затрещины, героически кинулся загораживать кран, но его тут же завертело штопором в дикой свалке потных и жарких тел и вышвырнуло из толпы, словно пробку.

– Не давать по второму!..

– Братцы, не пущай ево!..

– Куда лезешь?..

– Ногу, ой, пусти ногу!..

– Отходи, коли хлебнул…

К этой жалкой струе воды тянулись над гвалтом людских голов мятые кружки, закопченные манерки и даже просто пыльные ладони. Счастливец едва успевал сделать глоток, как его сразу же отпихивали от крана, а на его место уже тянулись десятки и сотни воспаленных, жаждущих ртов. Люди послабее, которые не надеялись добыть для себя воду в этой костоломной давке, бродили из угла в угол по крепости, вымаливая подачку при виде каждой фляги.

А за стенами цитадели еще громыхала стрельба; распаренные от быстрого бега санитары таскали убитых и раненых. И, как бы дополняя эту картину, на каменных плитах дворов, ища спасительной тени в коридорах и подвалах, молча лежали и сидели покрытые потом, душевно потрясенные пережитым люди; им даже вода была не нужна сейчас – тень и покой, тишина и отдых.

Евдокимову сказали, что вода есть у артиллеристов на третьем дворе. Юнкер прошел к батареям, пороховым совком ему зачерпнули из бочки, дали напиться вволю.

– Вы уже знаете? – спросил он.

– Знаю, – хмуро отозвался Потресов.

– Как там Аглая Егоровна?

– Решили пока не говорить ей об этом.

– Ну и глупо решили: лучше бы сразу!..

– Может быть, – согласился юнкер и катнул ногой лежавший на земле тупорылый снаряд шрапнели.

– Черт знает что творится, – ругался майор Потресов, приказывая развернуть орудия в сторону Красных Гор. – Высота прицела семьсот! – крикнул он канонирам. – Нет, ставь на восемьсот сразу!..

Красные Горы, безжизненные скалы из рыжей обожженной глины, постепенно покрывались тучами турецкой конницы; было ясно, что обложение цитадели началось, и петля на шее Баязета стала медленно затягиваться…

– Отскочи! – крикнули фейерверкеры, и пушки, присев на барбетах задами, как испуганные бабы, отхаркнулись жаркой картечью.

– Одна… две… три, – считал Потресов секунды, а на четвертой рванули свежим облаком, словно в небе раскрыли зонтик, и шрапнель густо осыпала турецкую конницу.

– Заряжай… Прикрой… Отскочи!

Внизу же, у ворот крепости, где и без того было тесно, творилось что-то непонятное: Штоквиц, исполняя приказ Пацевича, пропускал в цитадель вернувшуюся с водопоя команду артиллерийских лошадей и загораживал дорогу милиции.

– Без лошадей – пущу, – кричал он, – бросайте лошадей… Батуйте их с казачьими!..

И, словно нарочно, будто издеваясь, у входа в Баязет завыли избиваемые палками ишаки маркитанта Ага-Мамукова, только сейчас привезшего гарнизону сухари и ячмень.

– Дениска, милый, – позвал Карабанов своего любимца, – сил, братец, нету… Видишь вон того толстоносого? – Поручик показал на маркитанта. – Поди и набей ему за меня морду. Смотри, как следует набей, Дениска!..

– За что, ваше благородие? – спросил казак.

– Скажи, что я велел. А за что – он сам, подлец, догадается!..

Трехжонный помог поручику подняться, отвел в казарму казачьей сотни.

– Андрей Лисеич, – посоветовал он душевно, – вам бы до лекаря надо. Сходили бы в госпиталь. Хоша кость и не задета, а все ж мясо-то живое…

– Нет, – резко возразил Карабанов, вспомнив Аглаю, – не пойду к ней… К черту все! Пусть заживает, как на паршивой собаке… Не пойду в госпиталь!..

Вахмистр стянул с офицера мундир, рванул на нем голубую рубаху. Плюнув для начала на рану поручика, он зубами выломал из патрона пулю, выбил на ладонь порох из гильзы.

– Зачем плюешь? – спросил Карабанов.

– Держись, благородие! – крикнул вахмистр. – Ох и заест сейчас…

Он круто посыпал рану порохом, и Карабанов скрежетнул зубами. Ловко бинтуя плечо, Трехжонный приговаривал:

– Потом бы маслица коровьего… Да хорошо бы не порохом, а солью. Это уж я пожалел вас, а казаки-то все больше солью!..

Вахмистр ушел, Карабанов ничком ткнулся в постель, стал сучить ногами, в гармошку сбивая войлочные подстилки. Ему было больно, но боль сердца была в нем сильнее, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент. Боль оттого, что виноват перед людьми, боль оттого, что в жизни все не так, как хочется, боль оттого, что Аглая сейчас уже, наверное, заломила руки, и, наконец, – просто боль…

Дверь, выбитая ударом ноги, распахнулась. Клюгенау сказал с придыханием:

– Я больше так не могу… Сейчас она спросила меня, где полковник. У меня смелости не хватило сказать ей правду…

– Ага! – злорадно засмеялся Карабанов. – Значит, не хватило, говорите?

– Слушайте, поручик, вы давно дружны с госпожой Хвощинской: это ваш долг – объявите ей о гибели мужа. Вы обязаны это сделать…

– Иди ты к черту, барон! – заорал Андрей и, вырвав револьвер, наставил на Клюгенау.