Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 55

Под мурлыканье старух-сказочниц она забывалась и засыпала. А у дверей её спальни, свернувшись калачиком на специально приносимом каждую ночь матрасе, задрёмывал истопник Василий Иванович Чулков, давний страж её беспокойных снов.

Только после полудня она приходила в себя, звала себя одевать, прибирать, причёсывать и накладывать налицо белила и румяна. И тогда лишь приходили к ней на доклады вельможи, уже толпившиеся в приёмной.

Иных, как Шувалова-старшего, да и среднего тож, она принимала, ещё полуодетая, в будуаре. Чего было жеманиться и стесняться, коли знакомы ещё с давней поры, когда она, цесаревна, жила запросто, ни с кем не чинясь.

И сейчас он, старший Шувалов, объявился, когда Мавра заканчивала взбивать императрицыну причёску — пышною волною надо лбом и валиком на затылке, как она любила носить в последние годы.

   — Чего толчёшься у порога, Сань, проходи ближе, к свету, — повелела Елизавета, слегка подмигивая Мавре. — Уж больно твой деверь стал сановитым, важным. Забыл, как в салки когда-то гонялись друг за дружкою.

   — Служба, ваше величество, — отозвалась Мавра. — Твой покой охраняет, вот и суровость напустил на себя.

   — Мой покой Чулков оберегает, — засмеялась Елизавета. — Вот уж ума не приложу, когда он сам-то спит. Признается: а я, матушка, вполглаза сплю, а вполглаза — тебя стерегу. И ты так — чтобы вполглаза?

   — Нет уж, государыня, уволь — всеми зенками стерегу тебя, — ответствовал Александр Иванович. — Затем к тебе сегодня ранёхонько и явился, что по этой части новость есть.

   — Ай споймал кого, кто злоумышлялся? — насторожилась государыня.

   — Как в воду глядела, матушка, — выдохнул Шувалов, радуясь, что помогла, сама не ведая, запросто приступить к нелёгкому делу. — Стой, немецкой стороны схвачен моими людьми один перебежчик. И прямо — от короля Фридриха. Вот кто, ваше величество, супротив тебя ковы заумышляет!

   — Что, войною сбирается супротив моей державы? — произнесла, не пряча усмешки.

   — Хуже, государыня. Прислал человека, чтобы вызволить из Холмогор известных тебе персон. И в первую очередь — его, того бывшего младенца.

Голубизна императрицыных глаз вмиг загустела до синевы, веки чуть заметно дрогнули.

   — Это же как такое он, король, удумал свершить? Пытал того человека, всё у него выведал? — встала она со стула. — Иль всё это враки?

   — Под присягою, матушка... на дыбе то есть... во всём как на духу сознался. Заговор. В том никакого сомнения. Я уж надёжных людей к Архангельску-городу посылал, дабы они выведали, если покажется за известными особами немецкий корабль. А в Холмогорах усилил караулы, — доложил Шувалов.

Императрица нервно закусила губу, лицо её побледнело.

   — Тут одними караулами не обойтись. Коли, говоришь, сам Фридрих человека заслал, опасность немалая. Тут надо самую крайнюю и решительную меру взять.

   — Вот и я так полагаю, да поперёк тебя, матушка, не решился, — произнёс Шувалов. — Надо бы Ивашке, того... головку снять. И — все дела.

Мавра молчала в продолжение всего разговора и только при последних словах не сдержалась.

   — От него... Все твои печали от него, моя милая, — сказала и прослезилась. — Пока он жив, покоя тебе не видать.

   — Цыц, душегубы! Куды меня толкаете, к какому греху? — Обернулась к иконам и осенила себя крестным знамением. — Я самому Господу Богу слово дала: ни капли не пролить ничьей крови... А что до моего покоя — в Шлиссельбург его, бывшего! Да одного, ночью, секретно. А те пусть остаются тамо, где и теперь. И чтобы с него, как окажется в крепости Шлиссельбург, ты, Александр Иваныч, не спускал глаз. С тебя и спрос мой будет за него — чтобы ни один волос, разумеешь?

   — Так точно, государыня. Всё исполню, как повелели, — произнёс Шувалов, и лицо его вдруг задёргалось привычным тиком. — Я ведь о том, о головушке его, только ради тебя, матушка.

   — Ладно, знаю тебя, глазом бы не моргнул, а башку бы снял, — уже взяла себя в руки Елизавета. — А что касаемо Фридриха, то я объявлю ему войну.

«Хватит мне сего безбожника терпеть, — подумала она. — Говорят, с женою в браке не живёт, аферистами себя окружил. С Силезиею в войне. Пусть-ка теперь от моих солдатушек попляшет. Не ко мне будет своих шпионов засылать, а мои войска придут к нему в Берлин».

Первый публичный театр

В императорском театре итальянская оперно-балетная труппа давала спектакль из древнегреческой жизни — «Митридата». В ложе голубого бархата, как всегда, появились её императорское величество, а с нею её высочество великая княгиня Екатерина Алексеевна, граф Алексей Григорьевич Разумовский и камергер Шувалов.

Занавес поднялся, и хор, выстроившийся в глубине сцены, грянул величественную ораторию. И в тот же момент из-за кулис показались стройные и гибкие танцовщицы, изображающие собою посланниц древних богов.

Голоса настолько были явственно слышны, что нетрудно оказалось разобраться, что поют хористы по-русски и безо всякого акцента. Особенно выделялся глубокий бархатистый баритон и нежный тенор.

   — Так это же братья Волковы[16], — обратилась к своим спутникам Елизавета Петровна. — Я тотчас их узнала, Фёдора и Григория. Сколько раз я уже видела их в спектаклях. Однако ни разу не довелось слышать их пения.

   — Гарно спивают бисовы дети! — не удержался, чтобы не выразить свой восторг, Разумовский. — Эх, не потерял бы своего голоса, я всех бы их, чертей, перепел!

   — А ведь и вправду хорошо вышло, что Франческо Арайи стал занимать в своих итальянских спектаклях русский хор и русских же девок-танцорок, — согласилась с Алексеем Григорьевичем великая княгиня, стараясь чисто произнести каждое русское слово. — Наши отечественные актёры и актёрки, кои выступают в сценах иноземных, делают их зело понятными и нам оченно близкими по духу.

   — С вашим высочеством нельзя не согласиться, — произнёс Шувалов. — В афишке так и указано: «Спектакль итальянской труппы, а в балете заняты Аграфена и Аксинья, Елизавета, Авдотья да ещё танцоры Андрей и Андрюшка». Сие только лишний раз служит подтверждением тому, что пора нам здесь, в Петербурге, иметь и свой русский театр, на коем давать и драму нашу отечественную, а затем — и наш балет с оперою.

   — Ну, до оперы, Ванюша, нам ещё далеко, — возразила императрица. — Свои Расины да Мольеры с Вольтерами уже, можно сказать, проклюнулись. А вот своего Арайи, чтобы сочинил музыку, поди-ка сыщи.

   — Да наши, взять хотя бы малороссийские, песни в сто раз напевнее ихних, итальянских да галльских, — не согласился Разумовский. — Ты, матушка государыня, только прикажи, я на одной своей бандуре таких песен наиграю, скажем, к любой пиесе моего генеральс-адъютанта Сумарокова, — чем будет не опера!

   — В словах Алексея Григорьевича — немалый смысл, — сказал Иван Иванович. — И в самом деле — не боги горшки обжигают! Припомните, какими неловкими приехали, скажем, четыре года назад к нам ярославские комедианты. Читали свои роли напыщенно, без явного умения напевно произносить стихи. А смотрите теперь, кем стал тот же Фёдор Волков за какой-нибудь год-другой учения в Шляхетском корпусе! Знает риторику, через фехтование обрёл изысканную манеру в движениях, а уж по-французски и по-итальянски тож — одно удовольствие с ним говорить.

Великая княгиня Екатерина Алексеевна чуть заметно нахмурилась.

   — Жаль, что я не преуспела в итальянском языке, — сказала она несколько обидчивым тоном. — Однако разве нам успеть в науках за вами, Иван Иванович? Недаром вас кое-кто так и величает: министр по делам просвещения. Это — после того как вы взяли кураторство над Московским университетом.

Теперь же, надо надеяться, заделаетесь и директором будущего русского театра?

   — Коли в директора кого прочить, — вставил Разумовский, — его и искать не надо. Отдам Сумарокова. От него, сочинителя, более пользы будет на сцене, чем в моей канцелярии лейб-кампанской. А вот кураторство и над театром следует взять нашему милейшему Ивану Ивановичу. Об этом, очаровательная великая княгиня Екатерина Алексеевна, вы совершенно верно изволили высказаться.

   — Да, театру русскому пора бы быть в нашей русской столице, — согласилась императрица. — Волков и его комедианты из Ярославля, коих я повелела доставить в Москву, тому верная порука. Русский же народ охоч до всяких игрищ и искусств уже по самой натуре своей. Алёша, разве не в моём дому и ты покорил всех своим пением? А не у меня ли был и свой собственный театр. Да и указ мой, один из первых, был о том, чтобы разрешать во всех знатных домах давать представления и играть в своих спектаклях всем, кто этого пожелает. Токмо по городу не ходить ряжеными да с ручными медведями на цепи.