Александр Казанцев - Школа любви Страница 55

— Вот это кадры!.. — и двинулся вслед за ними к кассам.

К той весне я уже стал понемногу избавляться от застенчивости, отравившей мои юные годы, имел уже кое-какой опыт общения с девушками, даже порой в компании парней бравировал своей, по большей части вымышленной, бывалостью, но за дружком идти не посмел — робость сковала меня, опять где-то в горле заколотилось сердце.

Друг вернулся с улыбкой до ушей: удалось ему высмотреть, какие места достались девушкам, вот и купил два билета рядом с ними — с одной и с другой стороны.

— Только давай, без базара, сразу их поделим, — деловито предложил он. — Ты какую выбираешь?

Если б он знал, как взлетал я когда-то к облакам в пропыленном автобусе, не задавал бы таких дурацких вопросов. И жребий дурацкий не затеял бы: короткая спичка — светленькая, длинная — темненькая. И не радовался бы и вовсе уж по-дурацки:

— Классно поделили!.. У меня как раз беленьких давно не было!..

Я зубами скрипнул, но сдержал себя мыслью: не пережил бы ведь, если б сел рядом с Ромашкой, а ей бы мой высокий и широкоплечий друг понравился…

После его пошловато-бравурного заявления я и вовсе не мог уступить ему Ромашку: сидел не с ней, но именно ее забалтывал до начала сеанса и после, уж таким умным, начитанным на фоне дружка себя выказал и при том такое чувство юмора вдруг проявил, что обе девушки ахали, охали, покатывались от смеха, а друг нервно курил одну сигарету за другой, когда шли из кинотеатра по темному городку. Потом Ромашка вдруг сказала:

— Мне сюда, налево… Не мог бы ты, Костя, меня проводить, а то в переулке нашем ни одного фонаря…

Домой вернулся за полночь, счастью своему не веря: она сама меня выбрала, сама!.. Не беда, что не узнала меня, не вспомнила тот автобус, зато — сама ведь!.. Ничего-то еще у нас не было, не поцеловались даже — за руку простились. Но такая жаркая, такая нежная у нее рука!..

Остывая, еще часа полтора колобродил я по ночному городку. Бабушка, как всегда, не спала, меня дожидаясь, опять стояла на коленях на кухонном столе, чтоб скорей внука выглядеть, с тревогой вглядывалась в темень, городок ведь наш ночным мордобоем и поножовщиной славен.

Я обнял ее на радостях и, как давно у нас было заведено, сообщил, не таясь, что снова влюблен по уши, только теперь — навсегда. Бабушка в этот раз лишь вздохнула, вместе со мной не порадовалась, даже сказала с укором: «Ты вот шлындаешь, як витер, а к маме «скорая» — два уж раза… Як с гостей прийшлы — приступ!..» — от волнения русский с хохляцким посмешала.

Но даже эта весть не смогла пригасить мою радость.

А мама после той ночи на работу больше уже не выходила, чуть ли не через день мчалась к нашему дому «скорая помощь». Эта машина и увезла ее вскоре в больницу, врачи долго понять не могли — с чего это головные боли такие, аж ноги не держат, сошлись на том, что причина в мозговой опухоли, посоветовали отцу везти жену на обследование в Алма-Ату, а в случае чего, там, дескать, хирург есть — большой умелец: ему почти половину пациентов удается спасти…

«Почти половину»… Не забыть мне потерянный, жалкий вид отца, пришибленного больничным советом-приговором… Веселушка и певунья бабушка слезами почти обесцветила глаза, дед и сестренка, кручинясь, места себе не находили, лишь я порой улыбаться мог украдкой, невольно вспоминая Ромашку, ее нежное и восторженное воркованье, клубничный вкус губ…

Так уж подло совпали беда и радость…

Тревога за маму, конечно, терзала меня, но, возомнив себя этаким талисманом семьи, утешался глупой уверенностью: «Да ничего ужасного не случится, пока я жив!»

Отец повез маму в Алма-Ату перед самым началом моих выпускных экзаменов, потому она больше за меня тревожилась: как же я их без отца, без матери выдержу? Но диковинным образом удалось мне сдать все на пятерки, хотя и не напрягался особо, в голове моей больше звучали не формулы и цитаты, а сумбурный лепет Ромашки и строки новых стихов, ей, разумеется, посвященных, среди которых и такие были: «Я, может быть, себя губя, люблю тебя!..»

Но стихи стихами, а поехал поступать в Политех, как и обещал родителям… Стыдно признаться, но в чуждом поначалу Томске больше тосковал я не по маме, а по оставленной на родине белокурой крепышке. Это к ней в первую очередь, не дождавшись даже зачисления, рискуя опоздать к отправке свежеиспеченных студентов в совхоз, ринулся я сразу после вступительных экзаменов: хоть на денек, хоть одним глазком! А в поезде говорил попутчикам: больную маму еду навестить…

Маму я, конечно, навестил: с утра помчался в больницу, где лежала она, вернувшись после обследования в Алма-Ате, ожидая вызова на неизбежную уже операцию. Побежал к ней, но сперва оказался у Ромашки, ноги сами привели, а уж потом, опьяненный ее объятьями и поцелуями, вместе с ней появился под больничным окном. Исхудавшая, постаревшая мама, так не похожая на себя прежнюю, крикнула мне в форточку, чтоб приходил вечером — ее выпустят погулять, а сейчас, мол, процедуры… Голос ее был слабым, через форточку не поговоришь.

Долго и с грустью рассматривала она меня, мою пышущую здоровьем и свежестью подругу…

Вечером я пришел в больницу один — Ромашка подсказала, что нам лучше побыть с мамой наедине, она вовсе не просила, чтобы я не задерживался, но по глазам ее я видел, как ей хочется подольше побыть со мной — всего ведь один день у нас! — потому я бестрепетной и жестокой рукой завел будильник наручных своих часов, заранее ограничив нашу встречу с мамой всего лишь одним часом.

Мы бродили с ней по дорожкам едва начинающего желтеть больничного сада, часто присаживались на скамейки, потому что мама была слаба, я рассказывал об экзаменах, о Томске, старался вспомнить побольше смешных историй, просил не расстраиваться, что отступил от намерения пойти по стопам родителей, обещал стать высококлассным химиком, и мама не упрекала меня: «Ты, сынок, совсем уже взрослый, тебе решать, плохого, думаю, не выберешь…» Почти эти же слова повторила она, когда разговор зашел о моей новой подруге, когда с жаром стал я нахваливать Ромашку. Мама с грустью слушала меня, и едва сказал я, как обрадовалась Ромашка моему приезду, как расстроилась, что всего лишь день будем вместе, зазвонил надрывно будильник моих наручных часов. Бог мой, как мне стало стыдно, мама ведь все поняла!

— Иди, Костя, — сказала она, — а мне уже прилечь пора, устала…

А в глазах боль — как от брошенного мной когда-то мелового камешка…

Тогда времени на маму пожалел. Не вернуть того времени. Ничего не вернуть…

У похоронных хлопот один лишь плюс — отвлекают, заслоняют хоть ненадолго от горя.

Еще до рассвета выехали мы с мужем сестры на его алом, купленном с рук «Жигуленке». В дни похоронных хлопот машина — подспорье великое.

Первым делом оповестили о случившемся немногочисленную родню. А в детстве, помнится, впотьмах бегал я вестником горя, слезами давясь запоздалыми… Все родственники — по отцовской линии, к маме не очень-то расположены были, до сих пор помня распри ее с бабушкой моей Анной Ивановной, но от вести недоброй все же всколыхнулось в них искреннее сочувствие.

Потом отправились мы в поликлинику — выписывать свидетельство о смерти, потом на почту — давать телеграммы трем маминым сестрам, вовсе без надежды на их приезд: пораскидала жизнь за тысячи километров… Потом — в Геологоразведочную экспедицию, где всю жизнь проработали отец и мать, куда и сестренка моя устроилась не так давно в плановый отдел. Плановички заохали, полезли со скорбно-бестолковыми расспросами, хорошо что среди них была профсоюзная лидерша, зампредразведкома, она-то перевела разговор от эмоций к делу: могилу, дескать, наши парни копать будут — из бурового молодняка, сварщики оградку сделают; гроб, машина, автобус тоже, мол, за нами, не волнуйтесь… Вот ведь сам над такими упертыми активистками посмеивался, видя их в фильмах или в книгах, а как припекло — и отношение совсем другое…

Далее — похоронное бюро. Там навсегда я сдал мамин паспорт, духовой оркестр заказал, купил вафельные полотенца, на которых гроб опускать…

Приехали на кладбище. В приземистой избушке смотрителя его не по прописке жизнерадостная жена, разлив по тарелкам дымящийся суп трем сыновьям-погодкам, записала деловито в толстый разлинованный журнал годы жизни мамы, время похорон, пометила, в каком квартале будет могила, ворча при этом беззлобно: «Охламон-то мой брательника поехал навестить, вот и верчусь одна, да ничо — справляюсь, не инженерска работа…» Ее малолетние рыжеволосые архаровцы резво молотили в это время ложками, не обращая на посетителей ни малейшего внимания: вот где жизнь со смертью мирно уживаются-то!..

И в граверную мастерскую успели, и даже насчет памятника с кооператорами договорились, а в магазине на Геологической, как раз напротив того места, где когда-то стоял наш двухэтажный дом, скупил я все полиэтиленовые розы и маки, да еще гипюр для украшения гроба взял. Когда о гипюре с продавщицей советовался, она меня вдруг узнала, сразу догадалась: «Ой, Танечка померла!» — и давай слезы ладонью размазывать. А я — как бревно — ни слезинки…