Серж Арденн - Герцог Бекингем Страница 56

Дрожащей рукой, широко раскрыв от страха глаза, падре трижды перекрестился. Спрыгнув с лошади, он, вооружившись заступом и киркой, обратил взор к звездам, пытаясь определить в какой стороне север. Как человек частично образованный и знающий, он потратил на это не более нескольких мгновений, принявшись от северной стены Монфокона, отсчитывать сто сорок четыре шага, как было указано в письме. Отдалившись от «Храма смерти» на положенное расстояние, капеллан с ужасом понял, что никакого креста не существует, по крайней мере, он не видит его. В растерянности бросаясь из стороны в сторону, капеллан метался по зарослям, полагая, что мгла могла скрыть от его очей каменное распятие, наконец, лишившись сил, он, опустился на колени, в отчаянии бросив о землю, заступ и кирку.

– Я проклинаю тебя негодяй, начертавший нечестивой рукой, сие лживое послание!

Локрэ вскочил, обращаясь к звездам, будто вытянувшись во весь рост у него появлялся шанс дотянуться до горла незримого, ненавистного обидчика, давно уже прибывавшего на небесах. Химеры кружили над его головой, а жуткие чудовища, то появляющиеся, то исчезавшие во мраке, были вот-вот готовы поглотить беснующегося священника. В глазах потемнело и лишь клыки невидимых зверей, выныривавших из тьмы, намеревались, вонзившись, разорвать его плоть. Схватившись за голову, не ведая куда бредет, он бросился к Монфокону, казалось, возжелав в гневе рассчитаться с грудой камней за обман, выместив на стенах гнусной постройки обиду, развеяв, сей мрачный склеп по ветру. Размахивая кулаками и сотрясая воздух проклятиями, одинокая фигура приблизилась к сводам мерзкого чудовища, уже готовая врезаться в несокрушимую каменную твердь, как нога священника зацепилась за корень, торчащий из-под земли, опрокинувший несчастного падре на каменистую почву. От обиды и бессилия Локрэ заплакал, мысленно прощаясь со столь желанным трофеем. Рыдая, ползком, он приблизился к каменной кладке, вцепившись закостеневшими пальцами в стебли покрывавшие цоколь. Но вдруг, будто не было припадка ярости взявшего верх над капелланом, он замер в нерешительности. Еле различимый шорох, сравнимый лишь с крысиной возней, заставил священника содрогнуться от страха. Кровь застыла у него в жилах. Он, присев на корточках, принялся встревожено вертеть головой, пытаясь найти источник странного звука.

– Это ты, подлец обманувший наши ожидания, спустился на землю на мой призыв?!

Воскликнул он, казалось, обезумев от отчаянья и ужаса сковавшего его чресла, что не давало возможности капеллану подняться на ноги.

– Быть может я и обезумел, а быть может, напротив? Господь, послал мне умалишенного, что бы убедить – разум ещё не покинул меня. В том или ином случае, я не могу понять, с кем, сударь, вы изволите разговаривать?

Отчетливо донесшиеся до ушей священника слова, несколько успокоили его, но разожгли неудержимый интерес, выросшим из мглы вопросом – «кто, может быть здесь, в этом жутком месте, в столь поздний час?» Он, встав на четвереньки, словно пес учуявший добычу, приблизился к зарешеченному оконцу, чернеющему в стене Монфокона, и возвышающемуся над землей, не более чем на три четвери пье1. За решеткой зияла беспроглядная мгла, уходя своими корнями в небытие, будто опускаясь на невидимое, даже, пожалуй, не существующее, дно гробницы.

Здесь, да простит нас уважаемый читатель, мы вынуждены вновь, на некоторое время прерваться, и отвлечь вас от основных событий нашего повествования, для того, что бы познакомить с довольно мерзкой и страшной реалией того времени. Постараться донести до вас то, что весьма затруднительно объяснить, и, видимо, невозможно измерить обычными человеческими страданиями, а главное, без чего весьма трудно описать произошедшее со славным капелланом в ту темную, полную таинственных сюрпризов ночь.

Итак: в городах средневековья подобного рода гробницы, которая предстала пред взором нашего падре, встречались нередко. На самых людных улицах, на площадях кишащих зеваками, на рынках и набережных, можно было наткнуться на нечто вроде погреба, колодца или замурованную, зарешеченную конуру, в глубине которой днем и ночью возносило моление человеческое существо, добровольно обрекшее себя на вечные стенания, на тяжкое покаяние. В начале XVII века, во времена, когда происходила наша история, подобные отречения от собственной сущности, потребностей своей натуры, от самой жизни, встречались всё реже, и уже не являлись чем-то обыденным, оставляющим людей равнодушными. И все же, сей пережиток прошлого, эта жуткая келья, есть не что иное, как промежуточное звено, прозябающее на пороге, во вратах меж жизнью и смертью. Мы не возьмемся утверждать, отважимся лишь предположить, что если есть где-нибудь на земле ворота в Ад, то это они. В сих мрачных застенках добровольного заточения, пред вами непременно предстанет живое существо, обособившееся от человеческого общества, не считающееся ещё мертвецом, но и, несомненно, не пребывающее в списках живых. Набредя однажды на подобное место, ты тут же начинаешь ощущать, как глаза отказываются видеть, а уши слышать, эту непрекращающуюся мольбу, вырывающуюся хрипами из доведенной нечеловеческими условиями умерщвленной плоти; этот безжизненный лик, которого испугалась бы сама смерть, отчего несчастный, испуская приглушенный душевный ропот, до сих пор дышит, не внемля уже ни солнечным лучам, ни текущему в обычном порядке времени, ни даже людской реакции, подчас жалостливой и милосердной, а зачастую бездушной и жестокой. Но, не вдумываясь в страдания, невозможно добиться сочувствия. От того наверное принося несчастному мученику пищу и воду, горожанам в меньшей степени было присуще участие, чем праздный интерес – жив ли ещё затворник, этот гниющий в погребе скелет, и если да, то на какой стадии его гибель?

Когда то в Париже насчитывалось немало мест добровольного затворничества, откуда исходило неописуемое зловоние, и доносились беспрестанные молитвы. Ведь само духовенство радело о том, чтобы они не пустовали, так как это служило бы признаком оскудения веры. Но сегодня всё изменилось, как человеческие ценности, так и церковные устои, что послужило исчезновением сих страшных проявлений самопожертвования. Да-да, исчезновению, как полагали многие из живших в XVII веке, к коим относился и наш капеллан. Но частенько бывает так, что наши убеждения, лишь плод наших же иллюзий, заблуждений, не позволяющих реально оценивать происходящее вокруг и допускать то, что даже трудно представить, но отчего существующие реалии не изменятся и уж точно не станут таковыми, кои могут нарушить ваши хрупкие воззрения.

И вот, в подтверждение к сказанному выше, падре Локрэ, узрел именно такую гробницу, что повергло его в глубочайшее изумление. Подобравшись к зарешеченному отверстию, он заглянул вовнутрь. Смрад, разлагающейся плоти и нечистот ударил в нос священнику. Его испуганные глаза, тщетно намеревались проткнуть взором густой удушливый мрак.

– Кто здесь?

Стоя на коленях, капеллан направил вопрос во тьму, схватившись за стальные прутья. Ответа не последовало.

– Отвечайте, если там кто-то есть?!

В ответ послышался тихий хрипловатый смех, предшествующий звукам, напоминающим человеческий голос.

– Странное дело сударь мой, но вы сами не зная того, оказались весьма близки к истине. Здесь вероятнее всего скорее никого нет, чем кто-то есть.

– Но я слышу ваш голос, значит вы там, вы живы! Спорить с этим глупо, это всё равно, что противостоять Божественному Провидению, а это грех. Ведь если, даже самый никчемный, человек находится среди живых, то всё в этом мире идет не так, как если бы его не было на земле. И это истина!

Из мрака вновь послышался тот же снисходительный смех.

– Это несусветная чушь! Человеку, а точнее самовлюбленному болвану, всегда кажется, что в его отсутствие на земле, непременно, что-либо измениться, случиться непоправимое. Когда человек говорит: «…меня в то время ещё не было на свете», подразумевая, что он ещё не был рожден, и у окружающих, таких же глупцов как он сам, порой, это вызывает беспричинное веселье. Когда же о человеке говорят: «…он уже не мог присутствовать, по причине смерти», как правило, это вызывает грусть. Заметьте, насколько разнятся реакции на одни и те же обстоятельства – ведь человека, просто напросто нет на земле! Не важно, по какой причине! Его попросту нет и всё! А вы толкуете о какой-то дурацкой истине.

– Извольте ответить: кто говорит со мной, и что вы здесь делаете?»

– Вы и вправду, сударь, не в себе. Те, кто отреклись от всего, и заживо похоронили себя, не имеют имен, судеб, не имеют ни прошлого, ни будущего. Плоть моя безжизненна, а душа мертва. А что касается занятия, то в последние четверть часа, я ничем не занимаюсь, кроме того, как наблюдаю за умалишенным, посылающим проклятия Небесам, в столь гнусном и наверняка проклятом месте, да ещё посреди ночи.