Геннадий Комраков - Мост в бесконечность Страница 56

Однако сегодня Бубнов был сильно возбужден: на груди под рубашкой — прокламация московских большевиков с призывом к вооруженному восстанию.

— Москва считает, в случае, если восстание начнется, Орехово с ивановцами поддержат! — с порога выкрикнул Афанасьеву. — А где у нас силы, где?

— Погоди, торопыга, — Афанасьев недужил; поднялся со скрипучей кровати, застеленной лоскутным одеялом, выкрутил фитиль лампы, нацепил очки, долго, шевеля губами, изучал прокламацию. Все верно, «Русский Манчестер» упомянут. Стало быть, москвичи признают силу иванововознесенцев, видят в них надежную опору. Это хорошо… Но — восстание! С голыми руками? Десяток револьверов на всех…

— Сколь привез листовок? — Федор Афанасьевич передал прокламацию Балашову; Семен пододвинулся к ламне — тусклые блики засветились на его широком лбу.

— Одну. Перед самым отъездом достал, не успел больше. — Андрей жестяной кружкой зачерпнул из ведра около печки, после пирога с визигой тянуло на воду. — Там знаешь что было!.. Стреляли в нас. Есть убитые…

— И в нас будут стрелять, — Афанасьев помолчал и добавил: — В Питере, очевидцы говорят, снег с кровью смешался. Так и зовут воскресенье — кровавым. Детей с деревьев пулями сшибали… Женщин топтали конями… Вот и в нас будут стрелять.

Елизавета Балашова внесла чайник; увидев гостя, нараспев протянула:

— И-и, переполошатся посадские барышни! Женишок хоть куда.

Андрей вспыхнул как маков цвет, смущенно забормотал:

— Ну что вы, в самом деле…

Семен, закончив читать, поднял вопросительный взгляд:

— Здесь нет, чтоб нам с оружием. Два раза пробежал — нету…

— Речь о том, что иванововознесенцы поддержат выступление Москвы. Поддержат! — Андрей снова загорячился. — Оин считают — нельзя отмалчиваться.

— Молчать не должны, — Афанасьев согласно покивал. — Вопрос — что делать… В столицах поднялись металлисты. Там другой народ, ткачам до их сознательности далековато. Поймут нас? Захотят ли подставлять головы, когда законы военного времени? Вот вопрос…

Федор Афанасьевич переглянулся с Балашовым. В Петербурге и Москве социал-демократы выставили требования политических свобод, тамошний пролетариат развит до осознания этих требований. А в Иваново-Вознесенске стачки всегда проходили под знаком борьбы экономической, ткачи бастуют за цели понятные и близкие. И удастся ли вот так, нахрапом, без длительной подготовки, удастся ли поднять людей на политическую стачку солидарности? Верный друг по-своему понял взгляд Афанасьева:

— Металлисты, поди, и у нас найдутся… У Калашникова, к примеру. На заводе Анонимного общества, у Мурашкина, мало ли…

— Ладно, — Федор Афанасьевич, экономя керосин, убавил в лампе огонек. — В таком разе созываем комитет. Обсудим. Давайте в Богородском, там спокойнее… А ты, Семен, в эти дни порыскай по фабрикам, понюхай, где какое недовольство. Ежели бастовать — на одних металлистах далеко не ускачешь…

Бубнов ушел, постелились спать. Из окна, в том углу, где койка Афанасьева, изрядно поддувало; на ночь закрыл половичком, улегся. На своей половине, за ситцевой занавеской, возились Семен с Елизаветой. Приглушенно смеялись, шушукались. Потом затихли. Дело молодое, умаялись. А ему не спалось.

Позавчера с надежной оказией получил письмо из Петербурга от Верочки Карелиной, бывшей Сибилевой. Со старыми товарищами, с кем возможно, связей никогда не терял. Потому-то у него и литература водилась своя, друзья не забывали: хватало на несколько кружков. Верочка, теперь Вера Марковна, в питерском подполье фигура заметная. Письмо отписала подробное и очень тревожное. Спрашивала: не заблудились ли они, связавшись с Гапоном? Нет ли на них с Алексеем невинно пролитой крови?

Писала, что они с мужем узнали Георгия Аполлоновича еще в марте прошлого года, когда он впервые на сходке провозгласил основные требования будущей петиции к царю. «Распространяйте эти мысли, — говорил Гапон, — стремитесь к завоеванию этих требований, но не открывайте, откуда они». Оказывается, именно тогда около отца Георгия возник «тайный комитет», в который вошел Алексей Карелин, меньшевик Кузин и двое беспартийных — Варнашев и Васильев. Проект петиции показался им революционной декларацией, содержащей в себе более радикальные требования, нежели различные партийные программы. «Мы поняли, что Гапон честный человек, и поверили ему…»

Вот оно как. Стало быть, уяснил Афанасьев из письма, общество «русских фабрично-заводских» принялось шириться и расти, опираясь на авторитет Карелиных, издавна известных в революционном движении. Выходит, за ними, а не за Гапоном шли люди…

А осенью между «тайным комитетом» и отцом Георгием возникли серьезные разногласия. Началась полоса знаменитых земских банкетов, посыпались резолюции либералов, просительно намекающие о необходимости реформ государственного устройства. Карелины все настойчивее твердили: когда же будет представлена рабочая петиция? Но Гапон отказался от своего намерения. «Гапон находил, что это способно испортить дело в глазах правительства и вызовет репрессии…» Он отказывался вести рабочих к Зимнему дворцу и после Нового года: «…Положение изменилось, и такой шаг в настоящее время должен считаться безрассудным». Однако ему заявили, что наступил тот самый предсказанный им момент, когда пролетариат должен выступить во всеоружии своих требований, хотя бы в форме непосредственного обращения к царю. «Страсти жестоко разгорелись, и Гапон сдался. Несмотря на то, что он был против…» Ну, а что было дальше, добавляла Верочка, вы, вероятно, знаете — ужас, ужас!

К письму Верочка приложила послание отца Георгия Петербургским рабочим: прокламация взрывчатой силы. Захотелось прочесть еще разок, чтобы получше обдумать. Федор Афанасьевич сунул ноги в обрезанные ветхие валенки, накинул на плечи зипун, которым укрывался поверх одеяла, нашарив в темноте спичечный коробок, зажег лампу. Начало ерундовое, пустые слова… А вот пошло кипяточком: «Пули царских солдат… убили нашу веру в царя. Так отомстим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью… Смерть им всем… Кто не с народом, — тот против народа… Братья, товарищи рабочие всей России! Вы не станете на работу, пока не добьетесь свободы… Стройте баррикады, громите царские дворцы и палаты, уничтожайте ненавистную народу полицию… Верьте, что скоро добьемся свободы и правды, — неповинно пролитая кровь тому порукою… Если меня возьмут или расстреляют, продолжайте борьбу… Боритесь, пока не будет созвано учредительное собрание на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права…»

Одно место не правилось Афанасьеву — «если меня возьмут или расстреляют». Истерично и очень самонадеянно. Как будто, кроме Гапона, некому подымать народ. Жили, слава богу, без «фабрично-заводского общества», проживем и дальше…

Теперь-то, после Верочкиного письма, многое стало ясным. Значит, трусил отец Георгий, не хотел вести людей к дворцу. А потом почуял силу «тайного комитета», испугался, что движение выйдет из-под его начала, согласился рискнуть. Вот тебе и поп, толоконный лоб! Что отметить Верочке насчет безвинно пролитой крови? Лилась кровь и будет литься, на то революционная борьба. Конечно, Вера душевно страдает: женщина. А только сюсюкать не приходится. Расстрел в Питере всколыхнет Россию, это факт. Стало быть, на пользу… Увидал парод, что царь — зверюга, понял, что все красивые разговоры о любви царя к своим подданным — пустой звук. За десять лет пропагандой не достигли бы того, что сделал этот попик аа один день. А за десять-то лет в тюрьмах да на каторге поболее погибло бы людей, чем Девятого января…

Воскресным днем сошлись у Алексея Калашникова в Боголюбской слободке. После долгих споров решили: бастовать.

Семен Балашов чистосердечно признался, что от ткачей поддержка будет обеспечена лишь на фабрике Полушина.

Все равно — бастовать!

Афанасьев напомнил, что по законам военного времени полиции даны особые права — исхлещут нагайками в первую же минуту.

Бастовать!

Иван Уткин возликовал: даешь стачку! Евлампий Дунаев подхватил: куй железо, пока горячо!

— Эх, жаль, железо мы как следует не раскалили, — сказал под конец Афанасьев, — подготовку не провели, а беремся ковать… С другого бока, ежели товарищи за стачку, противиться не смею, принимаю мнение большинства… За ночь выпустим листовку, утром начнем… Давайте наметим, кто пойдет на чугунолитейный завод, кто — иа механический…

В понедельник агитаторы уговорили литейщиков завода «Анонимного общества», вывели на улицу — пошли до Калашникова. Политического выступления, как и предполагал Афанасьев, не получилось. Металлисты выдвинули шестнадцать требований, самые существенные из них — восьмичасовой рабочий день, повышение заработной платы, отмена штрафов и сверхурочных… Прихватив калашниковских вагранщиков, формовщиков, заливщиков, стачечники — всего-то человек шестьсот — направились к ситцевой фабрике Полушина. Ткачи по уговору бросили работу, высыпали во двор, а тут полицмейстер подоспел с астраханскими казаками. Кожеловский раньше был урядником где-то в глуши Астраханской губернии, в Иваново-Вознесенск прибыл с повышением, служил — ия кожи лез. И казаки-астраханцы, наверное, не случайно вслед за ним появились в городе, знал Иван Иванович, какие это звери.