Евгений Сухов - Тайная любовь княгини Страница 56

Сглотнул обиду Иван Федорович, но отвечал достойно:

— Не для того я к тебе пришел, Андрей Иванович, чтобы хулу выслушивать. Не желаю, чтобы между нами была сеча. А великая княгиня… ежели я захочу, так она с меня сапоги стаскивать будет! Вот так-то!

— А если я поверю твоей клятве? В вотчину меня отпустишь? Буду я править в Старице, как и раньше?

— Сможешь ехать, куда пожелаешь, препятствия в том чинить тебе на стану. А еще государыню попрошу, чтобы тебя пожаловала.

— Хорошо, — неожиданно согласился старицкий князь. — Целуй крест на правде.

На груди у Ивана Федоровича нашли себе место три креста: серебряный достался от матушки, медный махонький крестик был пожалован князю в стылую январскую пору во младенчестве, а третий, золотой, назывался спасительным.

Вот на нем Овчина и давал клятву.

Воевода распахнул ворот, бережно вытянул распятие, а потом спросил:

— Святая книга найдется, князь?

— А то как же! Или ты думаешь, что здесь нехристи сиживают? Иван Федорович, глянь туда. Под иконой Псалтырь лежит, вот на нем и поклянешься.

Этот драгоценный Псалтырь был византийской работы, и достался он Андрею Ивановичу по духовной грамоте от отца. По Москве гуляла молва, что этот молитвенник принадлежал самому Иоанну Златоусту и на всякую Пасху от него исходит сияние, словно от чела святого. Князь держал его в большом бережении, охраняя от чужого взгляда, и Овчина-Оболенский не сомневался в том, что за минуту до его прихода Андрей читал молитвы из Псалтыря, выпрашивая победу.

Иван Федорович осторожно извлек книгу из деревянного корпуса. Она была перетянута коричневой кожей, потемневшей от времени, и Овчину охватывала дрожь при мысли о том, что сам великий Златоуст переворачивал древние страницы. Ему захотелось расстегнуть крепкие пряжки, чтобы прочитать строчки, которых касался взор святейшего. Но он сумел справиться с волнением и положил руку на гладкую поверхность.

— Клянусь, что ничем не нарушу твою свободу, князь. Клянусь, что буду оберегать тебя от опалы и заступлюсь перед государыней и Боярской Думой. Призываю в свидетели всех святых и тебя, Отец наш небесный. Ежели я нарушу данную клятву… то пусть повылазят мои глаза бесстыжие, а руки отсохнут, как у древа, поваленного молнией. А теперь смотри, князь, крест целую! — И Иван Федорович прижался губами к золотому распятию.

— Крепка клятва, ничего не скажешь, — хмыкнул Андрей Иванович, и трудно было понять, что кроется за кривой улыбкой старицкого князя.

Иван Овчина покидал шатер в благодушии, а когда Андрей старицкий вышел следом, конюший не удержался, спросил:

— Неужно до последнего рубился бы, князь?

— А ты как думал, Иван? — вдруг помрачнел Андрей Иванович. — Мне отступать некуда.

Полковые трубачи возвестили отбой. Боевые порядки, словно надломленные недоброй силой, смешались, а потом ратники поскидали с себя панцири, подставив зною крепкие плечи.

— На Москву, молодцы! — орали воеводы. — Елена Васильевна старицкого князя на пожалование кличет.

Две дружины, еще утром готовые рубиться на бранном поле, соединились в один полк и бестолково растянулись на Московской дороге, поминая недобрым словом прошедший час. Куда приятнее было орать веселые песни и угощать недавних недругов сладкой наливкой.

ИВАН ОВЧИНА — КЛЯТВОПРЕСТУПНИК

Государыня выслушала Ивана Федоровича в полнейшем молчании.

— Как ты посмел, холоп, давать клятву от моего имени! — наконец сурово произнесла Елена Васильевна. — А может, ты возомнил себя великим московским князем?

Иван не однажды удивлялся перерождению русской государыни. Теперь ему с трудом верилось, что всего неделю назад им не было тесно под одним покрывалом.

— Пойми, Елена Васильевна, я не мог поступить иначе. Старицкому князю нужно было твое слово.

— Своим словом я распоряжаюсь сама. — Пламя пудовой витой свечи в огромном золоченом подсвечнике негодующе изогнулось и пустило в воздух ядовитое колечко сажи. — А может, ты от моего имени еще и пожалование обещал?

— Обещал, государыня, — не посмел слукавить князь.

— И что же это за пожалование? Уж не московский ли стол?

Иван Овчина вспомнил недавнюю охоту, когда раненый селезень скрылся под водой, не желая более попадать под прицельный огонь пищалей. И Шигона, знающий охотник, объяснил, что подранок хватает клювом траву и держится так до тех самых пор, пока не издохнет. Нечто подобное испытывал сейчас Иван Федорович — он хотел нырнуть куда-нибудь поглубже, чтобы не слышать едких слов московской государыни.

— Я обещал ему, что он вернется в Старицу.

— Не в Старице ему место, а в Боровицкой башне! Не затем я бояр от престола отвадила, чтобы на него захудалые князья садились!

— Государыня, я понимаю…

— А раз понимаешь, выполняй то, что делать должен.

— Слушаюсь, Елена Васильевна.

— А теперь ступай.

Оболенский откланялся.

— Постой! — вдруг окликнула его государыня.

— Слушаю тебя, Елена Васильевна.

— Что делает сейчас старицкий князь?

— А чего ему делать-то? Ходит по Москве и ждет, когда ты его к себе призовешь. Вчера во двор заходил, государю Ивану дудку подарил. Счастлив малец был. Так на ней пиликал, что у стрельцов от ее звона в ушах свербело.

При упоминании о сыне Елена Васильевна улыбнулась и подумала о том, что лет через десять ее Ванюша приобретет отцовскую стать. Даже походкой он напоминал Овчину, и всякий, кто ведал об их грехе, угадывал в малолетнем государе семя рода Оболенских.

— Это он панихиду по своему дяде играл, — заметила великая княгиня. — А теперь ступай.

Андрей, набравшись терпения, дожидался соизволения государыни предстать перед ее очами. Он почти не покидал своего дворца, а ежели появлялся на улице, то всегда в сопровождении огромного числа бояр, которые несли за ним посох, шапку, нагольную шубу, кожаный ремешок и множество всяких вещей, без которых старицкий князь превратился бы в обыкновенного мирянина. Заприметив красную девку, Андрей Иванович останавливался, подзывал движением мизинца одного из своих вельмож и велел одарить красавицу вышитым платком. Уже через час такого гуляния корзина для подарков пустела.

Шел третий день его сидения в Москве, а государыня все не призывала. Андрей в который раз задумывался над тем, что скажет Елене Васильевне при встрече. Старицкий князь решил не тянуть с отмщением. Он обязательно расскажет московской государыне о чаде, прижитом Соломонией от любве — обильного Овчины. Елена Глинская непременно отдалит от себя конюшего и приблизит его, старицкого князя. А в знак примирения он приведет во дворец дите Соломонии.

Смеркалось. На сером небе тускло проступила вечерница. Андрей знал, что это его звезда, и всякий раз, когда принимал решение, он обращался взором именно к ней. Добрый ангел, сидящий на небесном своде, никогда его не обманывал, и если обещала сопутствовать удача, он зажигал вечерницу как можно ярче.

— Открывай! — раздался стук в ворота. — Мы прибыли от великой княгини Елены Васильевны, она желает глаголить со своим холопом старицким князем.

Не понравился Андрею Ивановичу этот грозный оклик. Обычно служивые издалека ломали шапку и агнцами входили на княжеский двор. Глянул Андрей на небо, а вечерницу не видать, надежно укрыли светило тяжелые облака.

— Что делать прикажешь, Андрей Иванович? — робко ступил в покои Юрий Пенинский.

— Открывай, — уверенно распорядился старицкий князь. — Я гость московского двора, и тронуть Елена меня не посмеет.

— Эх, господи, жаль, мы воинство распустили. — Сокрушаясь, воевода пошел к воротам.

Первым в покоях появился Овчина-Оболенский.

— Прости, Андрей Иванович, не по собственному желанию пришел, — согнулся в большом поклоне конюший. — Велено мне государыней нашей повязать тебя, яко лиходея, и доставить в Боровицкую башню.

— Многого, однако, твоя клятва стоит, боярин. Вижу, что сполна мне придется отведать хлебосола московской государыни. А теперь вяжи меня, да покрепче, чтобы я убежать не надумал, — сцепил ладони старицкий князь.

— Вяжите его, молодцы, — наказал конюший вошедшим рындам.

— Ты бы уж на нас зло не держал, — пробасил молодой княжич, умело стягивая запястья узким кожаным ремешком. — Мы — люди служивые, как нам велят, так и поступаем. А теперь иди, батюшка, — слегка подтолкнул он Андрея в спину, — заждались тебя сырые подвалы.

Иван Федорович не появлялся во дворце третий день. Дважды государыня посылала за ним Ивана Шигону, но конюший ссылался на то, что одолела его лихоманка, а еще дюже прихватило у него живот и самое лучшее сейчас, это не отходить от горшка дальше чем на две дюжины шагов. И, скривив досадную гримасу, он давал понять, что наступило время уединения. Едва вестовой уходил, Иван Овчина тотчас наливал в братину вина и, тихо поругивая коварство московской государыни, выпивал его до капли.