Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая Страница 56

Иван утром вышел на улицу и вместо приветствия брякнул:

— Кизяк ты верблюжий.

Василий не обиделся, потому что понял, в чем дело. Иван жил в избе, которая отапливалась горячим воздухом, шедшим из печей по деревянным, обмазанным глиной трубам. Василий же после случая с Фомой Кацюгеем помещался в глинобитной землянке, которая обогревалась жаровнями — топить приходилось хворостом, камышом, мусором, прошлогодними стеблями репейника, а чаще всего кизяком из верблюжьего навоза. Но Василия это вовсе не задевало, он всегда помнил: ярлык-то на великое княжение все-таки он один сумел заполучить для отца, а остальные тут ни за будь здоров томятся, так пусть они хоть во дворцах эмиров живут! И он ответил спокойно, но не без яда:

— Кизяк не ярлык, завидовать не стоит.

Иван не ждал такой оплеухи. Помолчал оторопело, нашел отмщение:

— Известно, московитяне все в калиту тянут.

— Отчего это? — миролюбиво поинтересовался Василий.

— Не знаю, порода такая! — начал уже откровенно дерзить и нарываться Иван, но Василий еще пытался уклониться от ссоры.

— Почему это ты так решил?

— Это не я решил, это пословица у нас в Нижнем Новгороде такая. А уж пословица даром не молвится.

— Я тоже знаю одну пословицу, только думал, что она напрасно молвится. Значит, нет…

— Ну? Какая пословица? — не унимался Иван.

— Вот какая: нижегородец — либо вор, либо мот, либо пьяница, либо жена у него гулявица.

Не чаял Василий, что Иван в драку кинется, понял это, когда вдруг померк свет и во тьме брызнули из глаз искры. Сильно врезал Иван, но только один раз и сумел это сделать. Василий устоял на ногах и стал, дубасить наследника нижегородского великого князя с двух рук. У того сразу же закапала из ноздрей кровь, но Василий продолжал до тех пор бить его и по носу, и по зубам, пока Иван не лег на землю и не запросил пощады:

— Винюсь!

А когда Василий пошел прочь по глубокому песку, мокрому от выпавшего ночью и уже растаявшего снега, Иван отскочил на безопасное расстояние и загрозился:

— Вот погоди, скажу двоюродникам, они тебе покажут!

Настроение у Василия испортилось вовсе: почему это Семен и Василий должны заступаться за своего двоюродного брата, а не за сыновца — родного племянника? И вообще, зачем родственникам враждовать, почему бы не жить заодно? Вот как братья Некрасовы: они всегда друг за дружку, всегда не-разлей-вода.

Шел к ним Василий в скверном расположении духа и знал, что, как только увидит три любезных сердцу, рыжих, словно цветущие подсолнухи, головы, так и отскочат прочь все печали. И не ошибся. Братья очень внимательно выслушали рассказ, убедились, что их участие не требуется, заулыбались обрадованно и восхищенно, а затем по какому-то врожденному чувству душевного приличия постарались увести разговор на другое.

— Ивану бы надо за Степью жить, — уже с шуткой в голосе сказал Судислав, — там, правда, нет ли, говорят, чудовища обитают, обличьем словно люди, а лица как бы собачьи, и по две головы торчат. Кои без глаз, а у некоторых глаза не на лице, а вот тут, — задрав подол рубахи, он показал коричневые пуговки сосков на груди. — Как думаешь, княжич, брешут про такое иль правда?

Василий видел у одного купца картинку, на итальянской бумаге углем нарисованную: как раз все чудища там песьеголовые да еще и пострашнее, поэтому он важно и убежденно подтвердил:

— Да, это правда. Фряжский купец ехал из Каракорума и собственными глазами видел за Хорезмским[50] морем таких уродов. А про Ивана-то почему говоришь?

— Так у него же уши ослиные, во-о какие! Дли-инные!.. Скажи, княжич, это верно, что за морем есть страна Индия, а в ней люди многорукие?

— Верно, — не колеблясь, подтвердил Василий, вспомнив картинку, какую видел в одной из книжек у Киприана, — О восьми руках там люди, буддами прозываются.

Слово за слово, перешли к более знакомому и близкому — о Залесской земле вспомнили, о Москве. Правда, сначала, коротая время, тешили друг друга незатейливыми выдумками, всякие истории вспоминали, которые с ними будто бы происходили, когда они еще жили дома. Но всё правдивее становились эти истории, все серьезнее лица ребят. Первым Василий не выдержал:

— Эх, очутиться бы сейчас вдруг в кремле!

— Да на ледянках бы! — поддержал сразу Судила. — От кремлевого дерева вниз к Москве-реке!

И все, бросив взгляд в окошко на голую сырую землю, со щемящим чувством представили себе, каково сейчас в Москве… Все запушено инеем, у прохожих на усах и бородах сосульки… Ребятишки, кто в желтом, только что дубленном полушубке, кто в зипуне, прыгают-греются, небольно тузят друг друга, сталкиваются плечами. Кто-то изловчится, свалит друга, словно бы невзначай, в сугроб, падает сверху с притворным огорчением, делает вид, что не может подняться никак, а сам при этом норовит погуще извалять друга в снегу, подольше подержать его в пушистом сугробе. Поверженный не обижается, выжидает своего часа, верит, что и его верх будет. А уж катанье на ледянках — это занятие и вовсе славное! Из разных старых хозяйственных вещей можно ее сделать. А лучше всех годится невысокая и круглая корзинка или обечайка от вышедшего из употребления решета или сита. Дно надо крепко переплести лыком или мочалом, туго набить соломой. Затем наляпать два-три вершка свежего, парного коровьего навоза. Как только он застынет, несколько раз полить его водой. С ледянкой не могут сравниться никакие, самые хоть бы и хорошие сани: на ней, случалось, удавалось от Московского кремля уехать по накатанной горке и речному льду аж до самого пешего рынка, на котором торгуют в пост грибами!.. И вдобавок ко всему на ледянке можно не просто быстро мчаться, но при этом еще и вращаться волчком — это уж двойное удовольствие. Самое главное условие этой забавы — постоянный крепкий мороз, если чуть оттепель, ледянка не скользит, а то и вовсе раскисает. Здесь, в Сарае, ее и на день хотя бы сделать невозможно. Зима тут сырая, знобкая, а если ударит мороз, то все почему-то без снега, и ветер сечет лицо колючим песком. Какая уж тут ледянка…

— А можно в гналу! — придумал Судила, самый младший Некрасов. — Против нижегородцев, а?

И каждый уж мысленно погнал вдоль улицы круглый шар, каждый уж изловчился в воображении и перекинул его клюшкой через границу нижегородцев… И не хотелось никак признаться, что в этом постылом Сарае и березового корневища не найдешь, чтобы шар вырезать, и дубовых клюшек не вырубишь. А рассудительный Судислав заключил:

— Нет, тут в гналу нельзя. Еще угодишь шаром куда-нибудь не туда — зарубят.

— Зарубят, — со вздохом согласился Судимир. — А в Москве, я один раз так по шару треснул, что он ударил в окошко кузнецу Шабану, расколол резьбу наличника и стекло кокнул!

И каждый внутренне сразу устыдился своей пустой мечтательности и сник: какая уж тут гнала, просто пробежаться по улице и то боязно — того и гляди какой-нибудь басурманин схватит да на невольничий рынок отведет. Эх, лучше бы не вспоминать про ледянку и гналу, не бередить понапрасну сердце…

Судила достал из сундука маленькую медную ладанку, открыл ее:

— Смотри, княжич, это земля Московии, я взял ее с Боровицкого мыса, копнул палочкой… Зачем я ее взял, сам не знаю, взял и. все, — говорил Судила с простодушным видом, однако же не мог скрыть, что рад и горд этой своей предусмотрительностью. — Смотри, сколько пролежала, а прямо как живая!

Василий глаз не мог оторвать от черных ссохшихся комочков, которые казались ему сейчас более прекрасными, чем фиолетовые аметисты и красноватые с алмазным блеском гиацинты, которыми был украшен его пояс.

— Дай ее мне! — горячо попросил Василий.

— На, владей, княжич! — торжественно протянул ему ладанку Судила, вполне осознавая, что делает истинно царский подарок.

Первые дни после отъезда Вельяминова, Кошки, Минича, священника, толмачей и слуг Василий каждое утро просыпался с надеждой: сегодня приедет отец и заберет его. Но отец и сам не ехал, и людей своих не присылал. И даже неизвестно, что там, в Москве, происходит, как живут его мать с отцом, Юрик и Андрей-несмышленыш, все родные и близкие? Было, правда, письмо от матери, но в нем только лишь жалостливые слова, от которых еще пуще плакать хочется: «Мой разлюбезный Васенька, не видишь ты лица моего плачевного, не слышишь моего рыдания слезного, не чуешь, как болит мое сердце о тебе, чадонюшка, как душа моя о тебе сокрушается. Пропиши про сиротство свое хоть един глагол. Отчего не хочешь отвеселить, родненький, ненаглядный, ненасмотренный, сердце мое сокрушенное, или забыл ты в чужом краю меня, что на ум тебе не взойду, или не нужна тебе ласка моя, или забыл ты мои рыдания и слезы, как убивалась я, на чужую сторону отправляючи тебя? Так не забудь же скромного прошения моего, утеха души моей и радость сердцу моему, Васенька, осчастливь меня, отпиши ко мне, как живешь, утешь меня, безутешную. Да будет на тебя милость Божия».