Кейт Аткинсон - Боги среди людей Страница 56

На запах печенья в кухню примчались собаки и стали крутиться под столом у их ног. Собак было три, все слюнявые, отдаленно напоминавшие спаниелей и проявлявшие интерес только к самим себе. Снаффи, Пеппи, Лоппи. Дурацкие имена. Вот у дедушки Теда была нормальная собака по кличке Тинкер. Дедушка Тед говорил, что Тинкер «надежен, как скала». А бабкины собаки так и норовили исподтишка цапнуть Санни своими мерзкими зубенками, а когда он жаловался бабке, та говорила: «Чем ты их разозлил? Ты сам начал их дразнить, не иначе, — собачки просто так кусаться не станут», хотя именно это они и делали.

— Вон отсюда, кабыздохи поганые! — гремела миссис Керридж, но все напрасно.

Собаки были невоспитанными: на персидских коврах, которые «знавали лучшие времена», они то и дело оставляли, как снисходительно выражалась бабка, «свои колбаски». («Пакость какая», — приговаривала миссис Керридж.) Весь этот дом знавал лучшие времена. Он крошился им на уши, как выражалась бабка, чей скрипучий голос послышался сейчас из другого конца дома: «Снаффи! Пеппи! Лоппи!» — и собаки опрометью, как прибежали на кухню, бросились прочь.

— Будь моя воля, я б их всех усыпила, — изрекла миссис Керридж, и Санни заподозрил, что это относится не только к собакам.

Он вел себя куда лучше, чем эти собаки, а обращались с ним намного хуже. Где справедливость?

В коридоре зазвонил колокольчик вызова прислуги. Колокольчики дребезжали со страшной силой, если звонивший был зол (впрочем, здесь постоянно все были злы).

— Ох ты батюшки, снова его светлость, — завздыхала миссис Керридж, тяжело поднимаясь со стула. — Зовут колокола. (Она повторяла это каждый раз.)

И опять «его светлость» — хотя никакой он не лорд, а полковник Вильерс. Дед редко (как принято было считать) вставал со своего кресла у камина. Глядя перед собой блеклыми, слезящимися глазами, он даже не разговаривал, а издавал какие-то тюленьи звуки — не то лай, не то кашель, — которые и бабка, и миссис Керридж толковали безошибочно, а Санни с огромным трудом переводил для себя на понятный человеческий язык. Когда Санни оказывался рядом, дед всякий раз цепко хватал его пальцами, причем зачастую больно щипался, и ревел ему в ухо: «Ты кто такой?»

У Санни не было четкого ответа на этот вопрос. Тем более что у него, похоже, отняли даже имя. Бабка сказала, что у нее язык не поворачивается произносить эту глупую кличку. «Солнце» звучало еще смехотворнее, а потому она заявила, что отныне имя ему будет Филип — так звали придурковатого деда.

— Ну что ж поделаешь, — устало произнес отец, когда Санни зашел сообщить, что теперь его зовут Филип. — Да пусть зовет, как ей вздумается. Все равно ее не переспоришь. Да и потом, «что значит имя?»{95} Не более чем бирка, которую повесили тебе на шею.

Но если бы только имя… Бабка повезла его в Норидж, где купила для него полный комплект одежды, чтобы Санни больше не носил комбинезоны и клоунские полосатые кофты ручной вязки, а расхаживал в коротких штанах цвета хаки; вместо удобных, разношенных сандалий его заставили надеть отстойные фирменные босоножки «старт-райт». И что самое невыносимое: бабка затащила Санни в «мужской парикмахерский салон», где ему отчекрыжили длинные кудри ножницами и бритвой («затылок и виски покороче»), да так, что его внешность изменилась до неузнаваемости. Он и в самом деле перестал быть собой.

Рассказывать о своем преображении дедушке Теду он не стал, предчувствуя лавину вопросов, которые останутся без ответа. Дедуля звонил раз в неделю. Пока Санни, с трудом прилаживаясь к громоздкой телефонной трубке, вел «краткую беседу», бабка неотступно находилась рядом. К сожалению, ее непонятно грозное присутствие не позволяло Санни прокричать всю правду о том, как его тут замордовали. Он не был мастером «вести беседу» и на все дедушкины вопросы давал односложные ответы. Как ты там, весело проводишь время? Да. Погода хорошая? Да. (Дождь, считай, лил не переставая.) Кормят тебя хорошо? Да. (Нет!) А под конец дедушка обычно предлагал: «Хочешь поговорить с Берти?» (Да), но поскольку Берти, как и Санни, не проявляла ни малейшей склонности к «ведению беседы», в трубке обычно повисало двухминутное молчание, нарушаемое только их аденоидным сопеньем, после чего бабка начинала дергать: «Дай сюда трубку» — и приказывала Берти на другом конце провода передать трубку деду. В следующий момент бабка словно по заказу изменяла голос и ворковала что-нибудь этакое: «Он у нас вполне освоился; думаю, пусть погостит еще немного. Да-да, побегает на свежем деревенском воздухе, пообщается с отцом. Как того желает милая Виола». И так далее. Милая Виола? — мысленно переспрашивал Санни, не в силах вообразить «бабку» и «милую Виолу» в одной комнате.

Санни расстраивался, что не выучил какого-нибудь шифра или тайного языка, чтобы сообщить о своем бедственном положении («На помощь!»); вместо этого он говорил: «Ну пока, дедуль», а сам чувствовал, как нечто гнетущее (тоска) поднимается из глубин (почти пустого) желудка.

— Стокгольмский синдром, — определила Берти. — Ты, как Патти Херст, постепенно стал заодно с теми, кто удерживал тебя в неволе.{96}

Разговор этот состоялся в две тысячи одиннадцатом году; сидя на вершине горы Батур, они любовались рассветом. Поднялись они сюда пешком, еще затемно, освещая себе путь фонариком. К тому времени Санни прожил на Бали уже два года. До этого кантовался в Австралии, а еще раньше — в Индии, причем немало лет. Берти изредка наезжала его проведать, Виола — ни разу.

Окажись Берти в поместье «Джордан», ей жилось бы там гораздо легче. Она умела подлаживаться, но могла и взбунтоваться. А Санни так и не научился ни тому ни другому.

— Это же вампиры, — рассказывал он сестре. — Жаждали свежей крови. Пусть даже подпорченной.

— Как по-твоему, они действительно были такими гнусными, как тебе запомнилось? — спросила Берти.

— Еще хуже, намного хуже, — посмеялся Санни.

Его и впрямь похитили и теперь насильно удерживали в неволе. «Хочешь немного погостить у папы?» — спросил перед тем дедушка Тед. Было время летних каникул. Казалось, после Адамова Акра и житья-бытья в девонской коммуне минула целая вечность. Девон превратился в золотые воспоминания, которые, несомненно, подпитывались детскими утопическими фантазиями сестры насчет гусей, рыжих коров и кексов.

Санни надеялся, что после переезда в Йорк их семья будет жить в доме у дедушки Теда, но мама сказала: «Это вряд ли», а через пару недель сняла убогий домишко, стиснутый двумя соседними, и определила Санни в «штайнеровскую школу»,{97} которая тогда ему совсем не понравилась, но сейчас уже казалась желанной.

— Заодно познакомишься с другими дедом и бабушкой, — продолжил дедушка Тед, изображая сердечную радость. — У них целый особняк в сельской местности, собаки, лошади и много чего другого. Неплохо было бы погостить у них недельку-другую, как ты считаешь?

Лошадей давным-давно не было и в помине, а собаки, дай им волю, сожрали бы Санни живьем.

— Там, наверное, и леса есть, — сказал Тедди.

Санни решил, что к этим неведомым бабке с дедом наведывается лиса, и это его ничуть не удивило. Удивило другое: насколько скоропалительно он был отправлен к ним в поместье. Ему недоставало твердости, и он это знал. Все начатки своеволия задушила в нем Виола: «Мало ли чего тебе хочется»; «Будешь делать то, что я говорю, а не то, что тебе взбрендилось»; «Потому что я так сказала!».

— Я не в восторге, — говорил по телефону дедушка невидимым собеседникам, — но его мать очень загорелась этой идеей.

Это, конечно, было после того, как мама их бросила, чтобы, как она объяснила, «бороться за свои убеждения». Дети же важнее убеждений? Или, по крайней мере, не менее важны? Она уехала в Гринэм-Коммон.{98} Берти считала (пока сама туда не съездила), что это какая-то сказочная страна. В рассказах о незнакомых местах сестре всегда грезилась сказочная страна. Виола «пикетировала базу» — что бы это значило? «Пусть бы лучше сына с дочкой пикетировала», — проворчал как-то Тедди, а Санни услышал.

Бабка прибыла вместе с Домиником в большом допотопном автомобиле; когда они вылезали, дедуля Тед прошептал Санни на ухо: «Это твоя бабушка, Санни», хотя прежде в глаза ее не видел. Бабка приехала в потертой шубе, как будто из крысиных шкурок. Зубы у нее были желтые, прямо как нарциссы в дедулином саду. Выглядела она древней старухой, но Санни, оглядываясь назад, прикинул, что было ей не более семидесяти с небольшим. («Раньше люди выглядели старше своих лет», — отметила Берти.)

— Папочка! — воскликнула Берти и, чуть не сбив с ног Санни, бросилась к отцу; Санни удивила такая щенячья преданность, а Доминика — еще больше.

— Эй, полегче, — сказал их отец и отступил назад, словно опасаясь за свою жизнь. — Приветик, Тед, — обратился он к Тедди, когда признал в Берти свою кровинку. — Как поживаете?