Казимеж Тетмайер - Легенда Татр Страница 56

— Бывает, что хочется, бывает, что и не хочется, да уж лучше по старинке, как матери наши делали, чем получить каблуком в живот или палкой по спине.

— Да нешто ты подневольная?

— Я господская. А ты нет?

— Нет!

— А чья же ты?

— Сама себе хозяйка, только смерти покорюсь.

— Смерти? Ну, это мы все. Первое — господь бог, второе — пан, третье — смерть. А ты что же, не такая, как я?

— Нет, — отвечала Марина и подумала, что она обнимала первого из здешних кавалеров и — увы! — жениха панны Жешовской!..

Когда же свадебный поезд отправился в костел и замок опустел, Марина схватила длинный отточенный нож, никем не замеченная выбежала с ним на лестницу и через все покои помчалась в спальню, где стояло под балдахином из голубого шелка, затканного золотыми звездами, приготовленное для молодых брачное ложе. Это была дубовая кровать, на которой испокон веков теряли невинность все панны Жешовские, за исключением одной, которая согрешила с придворным лекарем и была живою замурована в подземелье еще в царствование короля Сигизмунда.

Большие тяжелые занавеси, широкими складками падавшие до самого пола, скрывали это ложе. Одним прыжком очутилась Марина у стены за этими занавесями и спряталась там. Ее мог найти лишь тот, кто стал бы нарочно искать ее.

Она решила убить обоих новобрачных, когда они лягут на это ложе любви.

— Как, ты будешь с ним спать? — шептали ее до крови искусанные губы. — Ты будешь его? Ты? Погоди же! Я здесь!..

Долго глухая тишина царила в замке. Наконец за полуоткрытыми окнами услыхала Марина щелканье бичей, пальбу из мортир и клики — это все возвращались из костела.

Долго-долго, до поздней ночи замок дрожал от пальбы из пушек, от песен и веселого говора, и яркие отсветы огней проникали в темную спальню молодых. Когда вечер сменился ночью, в комнату вошли два гайдука с зажженными канделябрами, а за ними воеводич Сенявский с женою, родители молодой и все гости: новобрачных провожали на ложе.

Марина слышала, как мальчики в нарядных белых одеждах забросали розами весь ковер и при звуках невидимой лютни хором запели:

Для сладких стрел Амура злого

На ложе нежное взойди,

Чтобы супруга молодого

Прижать к трепещущей груди.

Мы целый день с улыбкой яснойСрывали пышные цветы,Чтобы на ложе неги страстнойДорогой роз вступила ты.

Пусть Венус, властная царица,Тебе свой пояс подарит,Чтобы казалась ты, девица,Подругой сладостных Харит.

Когда настанет миг счастливый,Откинь девичий нежный страх,Своих красот не крой стыдливоИ не кричи: спасите!.. ах!..

Нет, мы спасать тебя не станем,Счастливой не спугнем четы,Когда же завтра утром встанем —Глаза, смеясь, опустишь ты.

Не жаль нам твоего испуга,Твоей тревоги показной,Сама хотела ты супруга,—Так вот бери его, он твой!

После этого мать, бабка, тетки, родственницы, дружки и подруги стали прощаться с плачущей невестой, гайдуки с канделябрами вышли, вышли все гости, и Сенявский с панной Жешовской остались одни.

— Моя! — вскричал воеводич, схватывая ее в объятия.

— Мой!..

Ад кипел в сердце Марины. Затаив дыхание и сжимая нож, прильнула она к стене за пологом кровати.

Огонь жег ей мозг и сердце. Ей казалось, что чувство, имени которому она не знала, разорвет ее на части. Она прислушивалась, и ей казалось, что она подобна одной из пушек, бомбардировавших Чорштын: чем больше в эту пушку насыпали пороху, тем с большей силой вылетало из нее ядро.

И вдруг раздался стон.

Вырвавшись из любовных объятий, Сенявский соскочил с ложа. С криком ужаса вскочила за ним и молодая.

— Что это? — крикнул воеводич. — Может, мне почудилось?

— О нет, нет! — воскликнула молодая. — Слушай! Там кто-то есть! Боже мой! А вдруг это бес!

И с громким, отчаянным криком она хотела в одном белье выбежать за дверь, но Сенявский удержал ее за руку:

— Стой! Подожди!

И, надев шаровары и сапоги, он выхватил из ножен лежавшую возле ложа саблю и подошел к занавеси.

Держа в правой руке наготове саблю, Сенявский левой рукой раздвинул складки.

Яркая полная луна глядела в окно и озаряла комнату. Сенявский увидел фигуру женщины.

Пораженный этим неожиданным зрелищем, он отшатнулся.

— Всякое дыхание да хвалит господа! Кто здесь? Привидение? Рассыпься!

Но, сунув руку между складками, он нащупал живое тело. Тогда он схватил женщину за руку ниже локтя и сильно рванул к себе. При свете месяца он узнал Марину.

В левой стороне ее груди торчал нож.

— Иисусе! — воскликнул Сенявский. — Что это?

— Я, — глухо сказала Марина.

— Марина? Ты? Ранена?

Молодая тоже узнала ее и подбежала, крича:

— Марина?

— Ты ее знаешь? — спросил муж.

— Знаю. Она служила у нас.

— Она? Марина здесь? Каким образом?

— А ты ее знаешь? — с удивлением спросила Агнешка, уже пани Сенявская.

— Давно! Марина! Ранена?

— Да.

— Почему?

— Я пришла убить тебя, — сказала Марина.

— Меня?

— И ее! — Она указала головой на молодую.

— Ты с ума сошла? — с ужасом воскликнул Сенявский.

— Нет! Я только любила.

— Почему же этот нож в твоей груди? Боже мой!

— Я сама воткнула его.

Она пошатнулась. Сенявский подхватил ее и усадил и кресло у кровати недалеко от окна.

— Агнусь! — воскликнул он. — Надень что-нибудь на себя. Беги, вели позвать моего лекаря Франкони!

Но Марина удержала Сенявскую, говоря:

— Погодите, пани. Не надо мне никаких Франконей. Никаких лекарей. Мне один лекарь: смерть.

— Боже! Маринка! — воскликнула пани Сенявская. — Маринка! Что ты наделала? Что ты хотела сделать?

— Убила себя. Так что ж?

Сенявские умолкли, какое-то непонятное чувство стыда мучило их. Наконец пани Сенявская сказала:

— Маринка, бедная, подожди, с тобой ничего не случится. Мы позовем лекаря!

— Пани, — перебила ее Марина. — Не мешайте мне умереть. Смерть уже идет, ее не отгонишь. Подходит.

Оба Сенявские вздрогнули.

— Не мешайте моей смерти, никого не зовите… Дайте мне только воды.

Сенявская налила из хрустального кувшина воды в стакан и подала Марине.

— Маринка! — простонала она. — Этот нож!.. В твоей груди!..

— Выйдите, пани, из комнаты, — отвечала Марина, — не смотрите на кровь. Выйди и ты, если хочешь. Я умру одна. Я — простая девка с гор, мне в смертный час никого не нужно… Сделайте мне только такую милость — не зовите лекарей. Я не хочу жить, да уж больше и не могу, я это чувствую… Еще одна минута.

Сенявский упал на колени перед Мариной, обнял ее ноги и простонал:

— Марысь! Прости меня! Прости!

— Нечего мне прощать. Ты пан…

— Ты любил ее? — прошептала Сенявская, закрывая глаза рукой.

— Я его любила, — сказала Марина.

— А ты ее обольстил? — с ужасом спросила Сенявская.

— Я сама ему отдалась. Я тогда уже была не девушка. Пан Костка снял мой девичий венок в Чорштыне.

— Там, где я тебя булавой ударил, — отозвался Сенявский.

— Там.

Сенявская разрыдалась.

— Что я слышу! Что узнаю! — повторяла она рыдая.

— Не плачьте, пани… Он вам это когда-нибудь расскажет… вечерком… Когда вдвоем будете. Расскажет, как мы сходились и как все было… Потом пан Костка пришел… мужиков спасать. Твой муж перебил горцев, которых Собек, мой брат, вел на помощь пану Костке… Потом он меня украсть хотел, солдат своих послал… Потом мы от его слуги, от Томека, узнали, что он в Заборне. Я пошла туда, чтобы задержать его, не пускать в Грубое… А Томека мой брат убил.

— А ты говорила, что его медведица разорвала!

— Мы с братом были эти медведи. Потом я с Яносиком Нендзой Литмановским пошла панов бить… тебя охранять.

— Как так?

— Я бы не дала волосу упасть с твоей головы.

Сенявский стал целовать колени Марины.

— Потом, как узнала я, что ты женишься, — приехала…

— Чтобы меня убить? — спросил Сенявский, оторвав губы от ног Марины.

— И жену твою. Ну что же? Вот она — я. А у тебя сабля. Убей меня либо палачу отдай: пусть домучает.

С громким, пронзительным криком упала Сенявская на турецкий диван и завыла в приступе судорожных рыданий.

— Тише! Замолчи! — унимал ее Сенявский. — Видишь, ей плохо…

Дыхание Марины становилось все отрывистее, все тяжелее, голова упала на плечо.

— Вот она, моя жизнь, — заговорила она вполголоса, словно уже в бреду. — Луга и зимы, леса, Черное озеро… Брат мой взял меня за плечо, когда я в него загляделась… Велел мне уйти, потому что там пропасть… Мне пятнадцати лет еще не было… Я загляделась — и упала… в пучину…