Наталья Головина - Возвращение Страница 56

— Да неужто вы думаете, что трон не устоит, если запретить экзекуции? Сломать его — будет гигантской задачей.

Гость был приметно смущен:

— Господин Герцен шутит?..

— Не очень.

Глава двадцать третья

Издержки грамотности

Принимать посетителей, любых, надо было потому, что каждый что-нибудь да сообщал о России, и нужно было знакомиться с людьми как можно шире. Довольно справедливы порой были упреки читателей в том, что «Колокол» неточен в частностях, излишне доверяет своим корреспондентам. Нужно было многажды перепроверять все, слышанное от гостей и сообщенное в письмах.

Писали иногда бог весть что. Чтобы дать выход желчи. Чтобы уверить зятя, что неробкий человек… Случалось, что одно ведомство пыталось мстить другому посредством «Колокола». Таким корреспондентам «звонари» говорили: «Стыдитесь же, всю жизнь вы молчали от страха перед властью, помолчите же от страха перед будущими угрызениями совести». Иных удавалось образумить, но более страхом перед «Колоколом». «Лондонцы» боролись за его достоверность, что было совсем не просто на расстоянии.

Их гости, вернувшись на родину, высказывали порой нарекания и относительно изрядного, на их взгляд, беспорядка в быту у самого Герцена: он желает преобразовать мир и не может держать в порядке свой дом… Все замечалось. Но нет, Александр Иванович не хочет в угоду им устроить из своей жизни казарму.

Толковали также и о его «политической сбивчивости». Публика была не приучена к тому, чтобы с ней делились сомнениями: зачем-де тогда и дорываться до возможного источника истины? Между тем «Колокол», считает Александр Иванович, должен учить непреложно одному: не «резко», но духовно мыслить, мыслить самим его читателям.

Такой еще упрек «лондонцам». Высказал его гость — учитель тверской гимназии:

— Вот же, господин Герцен, я зачитаю сейчас любую фразу: «Дело о грабежах во время крымской воины прикрыто, потому что между ворами нашлись сильные армии сей». «Прикрыто», «воры»… как возможен такой стиль?

— Что бы вы хотели называть стилем? — улыбнулся Герцен.

Увы, читатели были не приучены российской печатью к энергичному языку, когда на первом месте задача не говорить — а сказать. К называнию вещей своими именами. Это почти пугало. К тому же поляки напускали порой в корректуре таких галлицизмов…

Впрочем, относительно стиля. Прусский посол в Петербурге, будущий канцлер Отто Бисмарк, учился глубинам русского языка по «Дворянскому гнезду» и «Колоколу».

Подлинные же причины претензий к лондонцам были в том, что светские читатели (приезжали в основном они) хотели бы видеть в «Колоколе» изящно проданные либеральные воззрения — не более. Скорбно было Александру Ивановичу наблюдать своих гостей, в большинстве своем отваживающихся видеть едва четверть той правды, что была ясна ему. Попадались посетители умные и бывали даже готовые на жертвы, но очень мало было по-настоящему понимающих свое (и страны) положение. Путешественники-обожатели, не склонные видеть за его словами возможной будущей крови, потому что тогда самим придется платить кровью…

Но так или иначе, лондонские гости увозили с собой через границу массу литературы. А иногда «Колокол» комфортабельно шел даже с неприкосновенным дипломатическим багажом… На таможнях невпопад арестовывали груды дозволенных книг.

Страшно подумать, улыбался, вспоминая о том, Александр Иванович: сам строго держащий нос по ветру Катков в своих «Московских ведомостях» сказал, что лондонская газета становится «властью»!

«Русские приемы» в Путнее между тем оказались небезопасными для их посетителей. Герцен остерегал своих политических и литературных гостей появляться у него во время воскресных наплывов публики и советовал всем знакомиться между собой так: соотечественник, имя несущественно.

Все же разразилось.

В Кронштадте при возвращении русского военного судна в ходе досмотра были обнаружены герценовские издания, провозимые юнкером Владимиром Трувеллером. Ах, гордая и безоглядная юность, горевал потом Александр Иванович. Фамилия-то у него какая звонкая! Очень русский юноша со шведской кровью… Он был рискован в агитации и излишне доверителен при лондонских знакомствах, почти не скрывал от разных лиц, что собирается везти на родину подборку брошюр — запрячет их в ствол пушки. Он вернется домой из сибирской ссылки в 65-м году, увы, с безнадежно загубленным здоровьем, недолго проживет после того.

Болезненным, но и светлым был разговор Герцена с его матерью, которая приехала после суда над ним повидать места, которые видел сын, познакомиться с его друзьями — как бы на поклонение; ясной и смелой женщиной она была, почти единомышленницей сына.

Еще одна драма. Случилась она с новым гостем из российских крестьян.

Приехал он перед самой реформой. Герцен получил по почте письмо с просьбой принять его — простое и с достоинством. Петр Алексеевич Мартьянов был с Волги, занимался до недавного времени хлебной торговлей — на оброке, был сметливым, энергичным и славился в Симбирской своей и в соседних губерниях как на диво честный покупщик.

Он был в самом деле необычен по своему душевному облику. Его исступленной мечтой стала воля, ради нее он готов был… почти на все. Хотя и не очень представлял себе, что станет делать, как разогнется и развернется по ее достижении. Лишь чувствовал, что наступит какая-то разумная и светлая жизнь! Но случилось иначе. Помещик затребовал с него неслыханную сумму и немедленно: иначе он увеличит ее вдвое. И Мартьянов согласился. Ему пришлось влезть в огромные долги, и скоро он узнал, что разорился. Дальше он снова удивил всех вокруг, предъявив по достижении воли судебный иск своему бывшему владельцу… А сам решил укрыться от его гнева и мести за границей, в Лондоне, поскольку читал еще дома «Колокол».

У Мартьянова было почти изящное сложение и приятные черты лица, светлые волосы, строгий и пытливый взгляд. Ему не было тридцати, но выглядел он много старше: видно было, что его решения и поступки даются ему непростой внутренней работой. В последние годы он изучал самостоятельным чтением экономику и политику. «Лондонцы» называли его умницей Мартьяновым и очень его полюбили. Хотя поначалу истово прямые вопросы гостя показались им странны: уж не подослан ли? Но затем открытый нрав и устойчивость его воззрений вызвали в них уважение к нему. «Вот же он, тот крестьянин, которого мы все чаяли. А теперь не узнаём его», — смущенно шутили они над собой по этому поводу.

Герцен вообще пришел теперь к изначально простому (оказалось — точному) распознаванию людей: есть нравственные убеждения — тут всё, прочее приложится. Так вот, веровал их гость крестьянин Петр Мартьянов в свой народ да в будущего русского земского царя (чтобы был выбран достойный). Разбить его веру в необходимость последнего так и не удалось до его отъезда… Он написал и послал по почте свое обращение к Александру II: «Государь, я говорю голосом народа, который жаждет собрания земской думы».

Он твердо решил вернуться после того на родину: не дело, сказавши слово, променять Россию, к примеру, на Америку. Поехал, хотя «звонари» очень его остерегали от возвращения.

Он отвечал: «Ничего не ищу для себя… Хочу добра и правды. А без России мне нет жизни». Николай Платонович очень переживал потом, что подумал было об этой его тяге как об остатках рабского в нем — но не сказал того Мартьянову…

Он был арестован еще на границе. Осужден и пропал на каторге. С печалью вспоминали его «лондонцы», как не сумели удержать от возвращения. Но нельзя было настаивать категорически: есть души как бы от рождения ориентированные жертвенно, на какой-то один главный поступок своей жизни. Мартьянов не вынес бы здешнего ровного и бесцветного существования.

Как к детям был привязан, вспоминали… Дарил Тате с Олей фигурки из дерева, которые сам весьма талантливо вырезал. И ведь, по сути дела, понимали «звонари», погиб вполне верноподданный русский…

Приезжали также редкие гости, ради которых хозяева бросали все. Побывали у них Шелгунов и Михайлов. Первый — публицист, второй — переводчик и беллетрист. Оба из руководства созданной теперь в России тайной организации «Земля и воля».

По просьбе «землевольцев» в лондонской типографии была отпечатана их прокламация «К молодому поколению». За распространение ее Михаил Илларионович Михайлов спустя год будет приговорен к шестилетней каторге; он взял на себя одного ее авторство. Умер в Кадайском руднике.

С ними, родными, Александр Иванович посоветовался: послать ли прошение о возвращении Саши в Россию? Какова была бы судьба сына? Выпили и повздыхали…

Еще славная гостья — Екатерина Федоровна Юнге, урожденная Толстая. Она путешествовала по Европе с матушкой.