Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 57

Сионские мудрецы собираются государства превратить в арены, на которых будут разыгрываться смуты… Создав всеми доступными им путями с помощью золота, которое все в их руках, общий экономический кризис, они бросят на улицу целые толпы рабочих одновременно во всех странах Европы. Эти толпы с наслаждением прольют кровь тех, кому они в простоте своей завидуют с детства и чьи имущества им можно будет тогда грабить. Как это было во Французскую революцию, которая тоже их рук дело. С тех пор они водят народы от одного разочарования к другому, чтобы нации отказались от царей своих в пользу единого царя-деспота сионской крови.

Цель сионистов – подорвать веру, вырвать из уст народов самый принцип Божества и Духа и заменить все арифметическими расчетами и материальными потребностями. Чтобы людские умы не успевали думать и замечать, надо их отвлечь на промышленность и торговлю. Тогда все нации будут искать своей выгоды и в борьбе за нее не заметят своего общего врага. Напряженная борьба за превосходство, толчки в экономической жизни создадут, да и создали уже, разочарованные, холодные и бессердечные общества.

Какую форму административного правления можно дать обществам, в которых подкупность проникла всюду, где богатства достигают только ловкими сюрпризами полумошеннических проделок, где царствует распущенность, где нравственность поддерживается карательными мерами и суровыми законами, а не добровольно воспринятыми принципами, где чувства к родине и к религии заперты космополитическими учреждениями? Какую форму правления дать этим обществам, как не деспотическую?

Только усиленная централизация управления, чтобы все общественные силы были в одних руках. Только величественный деспотизм…

Что все так называемые либералы суть анархисты, если не дела, то мысли. Каждый из них гоняется за призраками свободы, впадая исключительно в своеволие, то есть в анархию протеста ради протеста…

Расчеты мудрецов особенно простираются на провинции. В них они хотят возбудить упования и стремления к самостоятельности, с которыми провинции обрушатся на столицы, умножая смуту.

Нынешние революционеры – это тигры с бараньими душами, а в головах их сквозит ветер. Сионисты посадили их на конька мечты о поглощении человеческой индивидуальности коллективизмом… Они еще не разобрались и не разберутся, что это явное нарушение главнейшего закона природы, создавшей с самого сотворения мира единицу, не похожую на другие, – индивидуальность…

Сионские мудрецы не считают жертв из числа семени скота…

На следующий день генерал Гришин-Алмазов принимал парад сибирских и чехословацких войск, а мы с Иваном Иннокентьевичем отправились на встречу с местными деятелями. По дороге к Общественному собранию наш автомобиль сломался, и пока водитель чинил его, я достал из портфеля адскую книгу, переданную мне Начёткиным для Муромского, и стал ее перелистывать. Министр снабжения нервно расхаживал вокруг авто.

Золотову стало интересно, чем я так увлечен, и он спросил, что я читаю. Я показал ему обложку.

– Тьфу, – сплюнул он на мостовую. – Как вы можете читать подобную глупость?

Я ничего не ответил и вновь погрузился в чтение. Золотев сделал еще пару кругов вокруг автомобиля, постукивая тростью по колесам, пока водитель не объявил, что поломка устранена и можно ехать дальше.

В больнице Иван Иннокентьевич навестил раненых сибиряков, поблагодарил их от лица правительства за проявленную храбрость и пожелал скорейшего выздоровления.

Нас завели в палату одного чудом выжившего при расстреле домовладельца. Большевики захватили его в качестве заложника вместе с другими состоятельными гражданами, посадили в тюрьму и направили сибирскому командованию ультиматум: если начнется штурм города, то все заложники, а их было около сотни человек, будут расстреляны.

Как только сибирские и чехословацкие части приблизились к Екатеринбургу, заключенных отконвоировали в лес и стали расстреливать группами на краю оврага.

– И вот пришла моя очередь. Меня вытолкнули на край братской могилы. Я перекрестился и зажмурил глаза. Раздался залп. И я провалился в обморок. Однако вскоре пришел в себя, услышал голоса, оружейные залпы, крики и мольбы о пощаде несчастных, ни в чем не повинных людей, потом снова выстрелы, и понял, что живой. У меня нигде ничего не болело. Значит, ни одна пуля в меня не попала. И я притворился мертвым. Потом услышал шаги. Это проходили красноармейцы с наганами и добивали выживших. Стреляли в голову, наверняка. Рано я радовался спасению. И тогда снова стал молиться. Уже стемнело. Вот и надо мной склонился палач. Я даже знал, что он целится мне в висок. Но тут его окрикнул командир, и красноармеец отвлекся на секунду. А когда вернулся, то забыл, в кого собирался стрелять, и выстрелил еще раз в лежавшего рядом со мной учителя словесности из гимназии. Да будет земля ему пухом! Мою смерть он тоже принял на себя. Потом вернулись солдаты с лопатами, начали сваливать трупы в овраг и закидывать их землей. Когда поволокли меня, то одному из убийц показалось, что я живой. Он вытащил из кармана спички, зажег одну и стал водить ею по моим щекам. Но я выдержал и эту пытку, ни один мускул не дрогнул на моем лице. Меня бросили в овраг, но засыпать землей не стали. Торопились. В городе уже шел бой. Когда совсем стемнело, я выбрался из-под трупов, вылез из оврага и побежал домой.

Ошеломленные рассказом, мы с Иваном Иннокентьевичем хранили молчание. Наконец Золотов пришел в себя и спросил:

– А в госпиталь-то как попали?

– А я после того сна начисто лишился. Как только закрою глаза, так вижу, как в меня стреляют. Того и гляди совсем умом тронусь.

Больной весь затрясся, и доктор, сопровождавший нас, позвал медсестру, чтобы она сделала ему укол морфия, а нас попросил удалиться.

Не успел я вернуться с Урала, как Муромский уготовил мне новую командировку – на открытие Сибирской областной думы в Томск. Ее я встретил с радостью, предвкушая встречу с женой и сыном.

В вагон мы сели только во втором часу ночи. Пётр Васильевич всю дорогу жаловался на усталость и переутомление.

– Я еще на посту комиссара Томской губернии надорвался, теперь вовсе нет возможности для отдыха. Доктора объясняют мое болезненное состояние переутомлением на почве склероза сосудов. Эх, послать бы подальше все эти государственные дела и махнуть в тайгу с семьей на пару недель!

Я собирался отдать ему царицыну книгу, но, видя его усталый вид, передумал и отложил этот разговор.

Но и на следующий день у меня не было возможности переговорить с Петром Васильевичем с глазу на глаз. В нашем поезде ехали еще два министра – Петушинский и Шаталов, управляющий делами правительства петербургский профессор Гинс[135], а еще управляющие министерствами и их товарищи. Купе Муромского сразу превратилось в рабочий кабинет, в котором не переводились посетители.

Днем поезд долго простоял в Барабинске. Премьер заслушивал доклад здешнего комиссара о положении дел в уезде. А вечером – снова прием представителей власти и общественности в Новониколаевске. В перерывах между встречами министры-социалисты усиленно обрабатывали премьера, чтобы он окончательно порвал с контрреволюционными и монархическими элементами и вернулся на позиции «истинной демократии».

– Народная армия взяла Казань, куда большевики эвакуировали все золото из Петрограда. В распоряжении Комитета членов Учредительного собрания и его исполнительного органа – Совета управляющих ведомствами – находится золотой запас Российской империи. Теперь самарская власть имеет все основания претендовать на статус всероссийской, – размахивая свежей телеграммой, убеждал министр юстиции.

– Да, золото – это хорошо. Оно бы нам сейчас очень оказалось кстати, – потирая виски, философски заметил Муромский. – Но ведь на фронте у самарцев дела обстоят не так блестяще.

– Разве взятие Казани – это не успех? – возмутился Петушинский.

– Конечно, успех. Но, скорее всего, – только временный, – парировал председатель Совмина. – Перед отъездом у меня был долгий разговор с военным министром, и генерал Алмазов доложил, что большевики стягивают на борьбу с Комучем крупные силы. Как бы это правительство в скором будущем не оказалось правительством в изгнании, без подвластной ему территории.

После Новониколаевска к ним присоединился и Фомин. Оказывается, ему стало известно, что военный министр отправил томским властям телеграмму с предупреждением, что если Сибирская областная дума решит заменить нынешнее правительство другим, то войска, верные законному правительству, будут вынуждены оградить его от подобных посягательств.