Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы Страница 57

Здесь, в стенах Троицы, он ощутил себя в полной мере самодержцем. Он уже не затевай воинских игр — время игр заканчивалось. Наступало время серьезных воинских предприятий. Теперь все было на его стороне — закон и сила. И можно было без опаски покинуть монастырь и двинуться к Москве. Он знал, что уже не встретит никакого сопротивления.

В церквах по-прежнему возглашали здравие великих государей Ивана и Петра Алексеевичей и сестры их государыни Софьи. Так будет до поры, пока царь Иван не покинет земную юдоль и не обретет жизпь вечную. Время это близится. Он уж почти не покидает своего Измайлова. Ноги перестали повиноваться, и царя Ивана водят под руки. Сказывают, вовсе не в себе он: с утра, помолившись, велит вести себя в коровник и там, обнявши корову за шею, оцепеневает. И многие часы проводит наедине с коровами, меж которых есть у него царица.

Жаль его, жаль. Но только простора для жалости в сердце Петра почти не осталось. Жалость — удел слабых. А царь Петр чувствовал себя сильным, в него словно бы вошло все могущество.

Матушка царица Наталья радовалась, глядит — не наглядится на своего первенца, плод чистой любви. Бог его здоровьем не обидел, была сила природная, а еще в забавах своих нагулял. Не чурался никакой работы: ино плотник, ино кузнец, ино токарь — все управит. Не обидел Бог его и ростом: глаз матушки тотчас отыскивал его меж людей: возвышался, аки колокольня.

Одно ее огорчало: прикипел к иноземцам. Все у них было ему по нраву. И первый друг — дебошан французский Франц Лефорт. Потому французский, что Франц. Родом же он был из другой земли. Петруша с ним чуть ли не в обнимку ходит. Брудер его именует, что значит брат. А какой он ему брат — человек вовсе безродный. Статочное ли дело: царю московскому с иноземцем брататься. Более того, произвел его в генерал-адмиралы, сухопутного-то.

Не по нраву царице Наталье сей Франц Лефорт. Да бессильна она отвадить сына от иноземца. А он с благого пути царя Московского вовсе сбил, приохотил Петрушу к винопитию, к девкам беспутным иноземским, табак выучил курить. Было чистое дыхание у дитяти, а теперь разит от него духом тяжелым, табачным.

Молодой царь Петр и вправду стал во всем иноземцу подобен.

И в одежду вырядился короткую, неподобную, ровно мастеровой какой-то. И словечки в русскую речь все чаще вставлял немецкие либо голландские. Словом, совсем от рук материнских отбился. А царице Наталье, как всякой матери, хотелось и взрослого сына пасти. Мнилось ей: закаменело сердце у сына, все где-то на отшибе, все норовит из отческих пределов вырваться. Добр с ней по-прежнему, в сестрице своей Наташе души не чает. А с другой стороны — суров и жесток. Ходил смотреть, как рубили головы стрельцам-бунтовщикам. Явился — в глазах ровно железный блеск, ноздри раздуваются, весь какой-то напруженный.

— Ох, — говорит, — матушка, нынче крови на Руси прольется окиян-море. Потому что станет пробивать она дорогу к новому. Прежнею жизнью нам не жить.

Видит ли он эту дорогу? Спросила его раз царица Наталья, а он и отвечает:

— Вижу, матушка, вижу. Я на свои плечи труд сей возьму — проторить дорогу эту.

— А выдюжат ли плечи твои, сын мой? — спрашивает его царица.

— Выдюжат, матушка. Я ныне любую ношу снесу — таковую силу в себе ощутил.

Да, силы ему не занимать стать. Тягался не раз на забавах с другими силачами — всех побивал. На спор мог подкову согнуть. Ну просто диво дивное. А ведь царь. Самодержец. Романовский корень.

Ныне приохотился к водяным забавам. Объявил: хочу, матушка, моря достичь. Только о море и говорит. А как пустить дитя на море. Там, сказывают, волны ходят с гору, великие корабли глотает пучина, чудо-юдо рыба кит хвостом своим как ударит — и корабль в щепки разлетается. Страшно! А Петруша не отстает: поеду, матушка, в Архангельск-город, пусти да пусти.

«Боюсь я за тебя, Петруша. Ты ведь царь на Москве. Да и время такое смутное, надобно дождаться замиренья», — отвечала царица.

Теперь уж до замиренья рукой подать. Утихомирилась царевна Софья, видит, что власти ее конец пришел. Все надеялась на брата Ивана, а он, видишь, уже вроде как не в себе. Из коровника не вылазит. Совсем слаб стал, ноги не держат, голова трясется, глаза не глядят. Царь из него плох был, а ныне и вовсе весь вышел.

Порешили дождаться последних вестей из Москвы да и выйти из Троицы. С полками к Москве пойти, управить там царевну, сыскать ей место в Девичьем монастыре, а ежели не согласится, то и принудить.

Решил молодой царь вовсе не допускать до себя царевну Софью — ни к чему это. Покров правительницы с нее давно спал, сил за нею почти не осталось, а те, что есть, легко принудить к повиновению.

Судили-рядили, как быть с князем Василием. Все Голицыны, а особливо князь Борис Алексеевич, за него горой стоят. Полезный-де человек, великой учености, иноземными языками владеет, король польский да король шведский за него, тож и король французский. Будто бы так.

А на самом-то деле: чего этим королям мешаться в российские дела? Это их посланники князя Василия выхваляют, а самим королям до него и дела нет.

Царь Петр уперся и ни в какую: князь Василий Голицын, верно, ученый человек и разумный государственный муж, а от него вреда было более, чем пользы. Нет ему места на Москве, прямая ему дорога в ссылку, на Мезень либо еще куда-нибудь, со всеми чадами и домочадцами.

— Нет, молодой государь, — противится князь Борис, — не можем мы, Голицыны, снесть такого посрамления нашего княжеского рода. Мы, Голицыны, и на престол российский посягали, и корень наш к королю Гедимину восходит. Звался наш род прежде Патрикеевыми, то было высококняжеское звание.

— А по мне зовись, как хочешь, — отвечал Петр предерзко, — лишь бы был добрый человек и знал дело.

— Так он и есть человек добрый и дело весьма знает, — не сдавался князь Борис. — Попутала его баба, то есть царевна. Вели быть ему в деревнишках его, а потом прости. Он признает за тобой верховенство и желает тебе служить на пользу государству.

— Поздно ему каятся, прежде надо было, — упрямо твердил Петр.

И видно было, что его не переупрямить. Видно было, что князь Василий ему поперек горла торчком стал. Да и другим Голицыным он не мирволил. Дерзостно вели они себя, молодого царя не почитали за истинного государя. И это лыко в строку помянул. Сказал думному дьяку:

— Чти про Голицыных, как мы порешили.

Дьяк развернул грамотку, приблизил ее к глазам и зачел:

— По извету человека боярина князя Андрея Ивановича Голицына и по розыску, что он, боярин, также и теща его боярыня Акулина Афанасьевна, говорили про царское величество неистовые слова. И за ту вину ему, боярину, князю Андрею Ивановичу, на Красном крыльце сказана сказка: «Князь Андрей Иванович Голицын. Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про их царское величество многие неистовые слова: и за те неистовые слова достоин ты разорения и ссылки, и великие государи на милость положили, указали у тебя за то отнять боярство и указали тебя написать в дети боярские по последнему городу и жить тебе в деревне до указу великих государей»…

— Прервися, — буркнул Петр. — Понял, князь Борис, каково мы милуем? А за князем Василием кроме неистовых слов есть и дела весьма неистовые.

— Каковы они, государь? — невинно вопросил князь Борис.

— А крымские походы его. Разорил казну без толку да еще, сказывают, в сговор с ханом пустился и от него бочку золотых отступного взял.

— Ну, сие еще розыску подлежит, — молвил князь Борис.

— Чти далее, — бросил Петр дьяку. И он столь же гнусаво продолжил: «А боярыня Акулина Афанасьевна, по указу великих государей, привезена была перед Стрелецкий приказ и поставлена на нижнем рундуке, и сказана ей сказка: «Вдова Акулина. Великие государи указали тебе сказать за неистовые твои слова, которые ты говорила про их государское здоровье, достойна ты была смертной казни, и великому разорению также, и наказанию. И великие государи положили на милость за службу и за раденье мужа твоего, боярина Ивана Богдановича Хитрово, вместо смерти живот дать и сослать тебя на вечное житье в монастырь на Белоозеро».

— Все ее неистовство, равно и князя Андрея, есть чистая правда, — не унимался князь Борис, слегка пошатываясь, — смелости ему придавала не одна чара зелена вина, принятая на грудь. — А говорили они не против тебя, а против Ивана, что он-де не царь, а скотник — с коровами обнимается, и про то на Москве многие ведают. Что он На голову слаб и место ему не в царском терему, а в монастырской келье. И то есть чистая правда.

— Угомонись, дядька, — сердито оборвал его Петр. — Не то прикажу тебя свести на конюшню да огреть тебя там плетью, дабы хмель вышибить. Все вы, Голицыны, строптивцы, кичитесь своим княжеством да родовитостью. А что еще есть за вами? Что, я спрашиваю?