Леонид Корнюшин - На распутье Страница 57

Иезуитствующие радные паны брали то на испуг, то опутывали лисьей лестью, кроме того, послов посадили на такую еду, что многие отощали. Василий Васильевич Голицын, запав телом, предупреждал панов:

— Уморите послов — вам же хуже будет.

Вечерами, когда наползали сырые сумерки, над осажденным Смоленском взметывались зарева, ветер доносил орудийный гул, оттуда, из смрадной мглы, осаждающие везли своих раненых, обваренных смолой. Посольские видели бессилие королевских войск пред неприступной твердыней. Но день ото дня ползли зловещие слухи, говорили, что в городе начался голодный и холерный мор и что Шеин вот-вот сдаст детинец. Радные паны заявили: «Какую королевичу взять веру, то знает один Бог, от Смоленска же королевским войскам ни при какой видимости не уходить». Стало ясно, что никакими посольскими хитростями Сигизмунда от Смоленска не увести. Канцлер Литвы Лев Сапега оплетал послов туманными посулами. Послушав его, думный дворянин Василий Сукин заявил:

— Упорствовать нам же не в пользу. Раз дали присягу Владиславу, то какая нужда оборонять Смоленск? Шеин с архиепископом переморят всех. А толку?

Думный дьяк Томила Луговской, шептавший в углу молитву, переменясь в лице, подошел к Сукину.

— Ты про что же ведешь речь? Куды клонишь?

Сукин вздыбился, у него был неподатливый характер:

— А тебе, выходит, еще мало пролитой христианской крови?

— Радетель! Хочешь поставить на колени Русь? — Старец Авраамий Палицын вскочил, как молодой, на ноги.

— Мои уши не могут слышать сих речей! — заявил Филарет. — И ты, Василий, не лезь наперед старших.

Больше недели нудились в ожидании. Наконец, собираясь к шляхтичам, Захар Ляпунов заявил без всяких обиняков:

— Королевские люди нам не враги: мы с ними, видит Бог, повязаны.

Филарет поднял гневные глаза на Ляпунова:

— Не смей вести таких постыдных речей! Не позорь брата!

При новом съезде паны стали пугать шведами: мол, генералы Делагарди и Горн взяли уж все северные города, к тому же тушинский вор вот-вот ворвется в Москву. Грозили: восемьдесят тысяч коронных войск, не получив жалованья, могут поддержать шведов — и тогда Руси конец…

Голицын видел: поляки не уступят. Оглядев своих, Филарет, нагнувшись к Голицыну, горячо зашептал ему в ухо:

— Реки, князь: Смоленск мы никак не сдадим. И крест целовать Сигизмунду не будем.

— Паны больно облютели… — И, прокашливаясь, глядя в глаза Сапеги, в наступившей тишине Голицын сказал: — Наш наказ писан по уговору с гетманом. Там и слова нету, чтоб нам целовать крест королю. Мы такого не можем учинить без совета всей земли и патриарха.

Пан Хриштоф, обрюзгший от питья и пресыщенья русским салом и сметаной, побагровев так, что сделался медным, завопил:

— Смоленску пришел конец!

— Сперва возьмите, пан Хриштоф, — бросил Палицын.

— Его величество крепость до сих пор щадил. По городу не стреляли из пушек. Но не испытывайте дальше терпения короля, — заметил Сапега.

Пан Мархеря Шеметя, весь в морщинах, отчего лицо его походило на старое лукошко, впился желтыми желудевыми глазками в Филарета:

— Поклонитесь его величеству Смоленском, и тогда вы увидите такую милость от нашего государя и ото всех радных панов, какая вам и не снилась.

— Мы не вольны указать Шеину сдавать город, — заявил Голицын. — Нам надо снестись с Москвою. Без совета всей земли этого не сделать.

Пан Бекеш, ратник Батория, едва унесший ноги из-под Пскова, раздулся от важности:

— Мы сегодня же пойдем на приступ и не пощадим в крепости ни детей, ни стариков!

Авраамий спокойно смерил глазами пана с головы до ног, отчего тот задергался под его взглядом, и с хладнокровием выговорил:

— Жестокость радных панов мы ведаем!

— Надо бы как-то помягше, потише… — Василий Сукин так и шнырял увертливыми беличьими глазками.

— Ты мал чином тут говорить! — одернул его Филарет. — Скажешь, когда попросят.

Прямо от стен, где вот уже другой месяц велись безуспешные подкопы, явился начальник осаждающих королевских войск Ян Потоцкий, продрогший на холодном октябрьском ветру, с ощетиненными усами, при трех заткнутых за пояс пистолях. Хриплым голосом с угрозой сказал московитам:

— Мне ничего не стоит уничтожить крепость. И если вы будете упираться, я так и сделаю!

Томила Луговской поднял в усмешке брови:

— Гляди, пан Потоцкий, как бы ты не оконфузился!

VI

Василий Иванович Шуйский сидел в крохотной, с одним окошком келье Чудова кремлевского монастыря под бдительной стражею шляхты. Казаков и стрельцов гетман почти всех вывел за стены. Бывшему царю прислуживал один вертлявый монах. Шуйский догадывался, что монах подкуплен шляхтой, дабы следить за ним, и потому, как только монах начинал что-нибудь выпытывать, резко обрывал:

— Пошел прочь, собака!

Тяжелая, с каждым днем усиливающаяся обида на изменников бояр не давала покоя Шуйскому. Когда же он вспоминал Крюк-Колычева, у него сжимались от ненависти кулаки{37}: так низко и подло ответить на те милости, какие он, царь, оказал ему!

Что творилось в Москве, в государстве, Шуйский не знал. «Изменники, негодяи, продали Сигизмунду государство!» — такая мысль постоянно вертелась в голове Шуйского. Где находились братья Дмитрий и Иван, Шуйскому тоже не было известно. Патриарх, пытавшийся несколько раз войти к низверженному царю, не был допущен. Настоятеля монастыря также не пускали к нему. Не знал Василий Иванович ничего и о молодой жене. Это доставляло ему душевные муки. Долгими ночами Шуйский молился Богу и каялся в грехах. Опять вставал перед глазами царский несчастный отрок царевич Димитрий, но разве ж он за то не вымолил прощение у Господа? «Да и нет на мне невинной крови». Дня три назад было видение: в келью вошел старец-монах, от него исходило сияние, и сказал Божий угодник ему:

— Смирись, раб, и очистись пред Его Престолом!

— От чего? — мрачно спросил Шуйский.

— От греха гордыни.

— Была б гордыня — я б тут в вежи[57] не очутился. Я бы их скрутил, как Иоанн.

— Ты — раб своей прихоти. От нее ты и пал. Ты пренебрег заповедью, гласящей: «Веруй в Господа Иисуса Христа и спасешься ты и весь дом твой».

— Я веровал в Бога и бился за Россию! — воскликнул Шуйский.

Однако старец лишь покачал головою:

— Ты презрел истину и народ свой, и тебе отплатилось. А Господом сказано: «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих: ибо говорю вам, что ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего Небесного». Ты презрел малых, дабы удостовериться во власти, данной тебе Господом, над рабами своими. И ты пал, не познавши Его и света Его Небесного. Ты пал от своей же лжи — и горе тебе! Но пути Господни неисповедимы, и где твое спасение, то ведомо лишь Ему. Ангелы небесные еще тебя позовут на суд Божий. Я говорю: храни тебя Господь!

Василий Иванович прикрыл ладонью глаза, как бы заслоняясь от вещего приговора, и когда убрал руку, старца в келье уже не было, а на его месте стоял какой-то наглого вида лях.

— Выходи быстро! — прокричал он, бесцеремонно швырнув Шуйскому шубу.

«Не презирайте ни одного из малых сих», — повторил Шуйский сказанные старцем слова Господа.

Он твердой и гордой поступью вышел наружу. По кремлевским кровлям сек мелкий холодный дождь, низкие черные тучи едва не цеплялись за купола церквей; бесстрастная, кладбищенская тишина, царствовавшая над Кремлем, нарушалась лишь жутким криком воронья. Шуйскому почудилось, будто кто-то произнес над ним: «Аминь».

…Тридцатого октября, дождливым утром, в королевский стан с пышностью государя, в каптане шестериком вороных вдруг явился Жолкевский. По всему польскому стану вмиг разнеслось: гетман привез пленного, скинутого царя Шуйского. Отправив из Москвы послами Голицына и Филарета, Жолкевский для безопасности привез в стан под Смоленск и Шуйского, — так было спокойнее. Радным панам не терпелось поставить еще вчерашнего московского царя на колени пред их королем.

Почти сразу Василия Шуйского — на нем была какая-то поношенная епанча поверх кафтана — повезли в королевский шатер. Василий Иванович хранил наружное спокойствие. Имя его было опозорено, но он по-прежнему не признавал ни пострижения, ни отстранения от трона, ни торжества врагов своих, изменников, вошел не смиренный, не с опущенной головой, а с горделивой осанкой царя всея Руси, должно быть не осознавая, каким все же жалким выглядит. Сигизмунд, в латах поверх камзола, чтобы казаться воинственным, встретил поверженного русского царя с королевской милостью. Приближенный Сигизмунда высокомерно сказал: