Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая Страница 57

Купец тяжело вздохнул, опять взглянул на Радищева, словно проверяя себя, можно ли оказать ему всё, что накопилось у него беспокойного и волнующего его душу. И должно быть удостоверившись, что можно будет сказать обо всём, продолжал:

— Сподряд какое трёхлетье выбирают Сибирякова главным заправилой дел, городской головой? А он там всякую смету составляет, самовольно измышляет стеснительные и неопределённые установления, вроде взимания штрафа за какую-то потаённую торговлю… Страшна сия статья, дюже тягостна для нас, небогатого торгового люда, а скажи вслух, разорят в неделю тёмными поборами. Сам лавку закроешь, оденешь суму за спину и дай бог ноги отсюдова… Вот тебе, барин, как бороться со злом-то!

У лавки появилась бурятка в широком платье, опоясанном ремнём с бляхами из олова и серебра. Грудь её отягощали десятки нитей корольков разных цветов. Покупательница вошла в дверь. Купец поднялся со скамейки и вбежал за нею в лавку.

— Весь товар на тебя глядит, заходи, — нежным голосом пропел он.

Женщина на ломаном русском языке попросила купца показать ей нанковый материал. Купец выбросил на прилавок кусок, проворно развернул его, растянул материал на руках так, чтобы свет от него падал прямо в глаза бурятки. Он назвал цену нанки, готовый отмерить на аршин и немедля выдать покупку женщине.

Бурятка что-то говорила о цене. Радищев, стоявший у дверей, не мог разобрать её гортанного произношения.

— Чего торгуешься? — бойко сказал купец. — С землячки много не беру. Сколь отрезать тебе? Пять аршин? Но и покупатель же ноне пошёл! Пять аршин? — и купец стал отмеривать материал, вытягивал его на аршине, продолжая бойко разговаривать с женщиной, и этим отвлекая её внимание.

Радищев заметил уловку купца. Она невольно напомнила ему городской герб. Чем отличался этот купец от бабра, державшего во рту пойманного соболя? «Люди — звери, из-за барыша да выгоды вцепятся в горло и перегрызут его зубами». И слова-то какие подобраны! От них отдаёт кровожадной повадкой хищника.

— Коршун цыплёнком сыт бывает, — со злобой повторил Радищев слова купца. Тот понял, что уловку его разгадали, угодливо улыбнулся и ответил:

— Барин, нашего брата аршин кормит…

Радищев окинул купца презрительным взглядом и быстро зашагал от его лавки туда, где шумела Иркутская ярмарка и на городской площади слышался людской крик и базарный гомон.

Александр Николаевич не хотел возвращаться к семье без подарков и долго бродил по торговым рядам, толкаясь в живом людском круговороте, как льдина на реке во время ледохода, пока не нашёл, что можно было купить ему для Елизаветы Васильевны, детишек и Дуняши. Внимание его остановили китайские будумиловые духи в подушке, нефритовые кольца, изящные шёлковые веера. Вещи эти поразили его своей великолепной и тонкой работой. Он сделал выбор и обрадовал своей покупкой Елизавету Васильевну, Павлушу с Катюшей и Дуняшу, смутившуюся, когда Александр Николаевич подарил ей китайский веер.

Вечером Радищев делился впечатлениями со своим столичным другом, он писал ему:

«Иркутск — место, которое заслуживает большого внимания, в особенности вследствие его обширной торговли. Город — складочное место для всей почти торговли в губернии, за исключением того товара, который везут из Якутска прямо на Енисейск»…

Перед его глазами вставали все приготовления к ярмарке, первый день этого знатного сибирского торга. В ушах ещё шумела базарная площадь. Впечатления дня заставили Радищева рассказывать о том, чем жил сегодня город на Ангаре. Он видел многие торги российских городов, знал, как они проходили в Великом Устюге, Суздале, Вологде, в Москве. Сами по себе возникали сравнения. С какими из городов сравнить торговый Иркутск?

Перо Радищева остановилось. Он задумался. О городе на Ангаре должно сказать справедливо. Разве торговые дела компании Шелехова и Голикова не простёрли его влияния на американские берега? Разве Григорий Иванович не лелеет мечты завязать через Иркутск торговые связи с Японией и Индией? Не всем городам российским выпадала столь почётная заслуга перед государством. Перо Александра Николаевича стало быстро дописывать слова, восполняющие его представление о настоящем и будущем этого города.

Радищев отложил перо и вслух прочитал:

«Иркутск может равняться с лучшими российскими торговыми городами и превосходить многие из них по своему призванию и назначению…»

Глава седьмая

НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

«Мужайся и будь твёрд,

с тобой пребуду я».

Александр Николаевич прогуливался по набережной Ангары возле дома купца Сибирякова. Осенний ясный день клонился к вечеру. Солнце садилось за горой в пышные, расцвеченные облака. Фиолетовая пелена повисла над поблёскивающей Ангарой.

Чуть усталый от продолжительной прогулки он остановился и стал рассматривать величественный фасад купеческого особняка, залитого лучами солнца. Санкт-петербургской стороной повеяло на Радищева от этого каменного здания, по своей красоте единственного в этом городе. К особняку примыкал небольшой молодой садик, с трёх сторон окружённый высокой каменной оградой с чугунной решёткой. Где-то вдали над крышами низких деревянных домов поднимались церковные купола, а над ними вились еле заметные стаи голубей.

Радищев затуманенным и рассеянным взглядом посмотрел на дом Сибирякова, купола церквей, видимые из-за сада, потом тоскливо взглянул на Ангару. Он закрыл глаза, чтобы на мгновение обмануть себя, перенестись вновь в Санкт-Петербург.

Стукнула парадная дверь. Вышел приказчик Сибирякова и, заложив руки в синий кафтан, высокомерно поглядел на Радищева. Что-то вызывающее и надменное было во всей его фигуре. Покручивая головой в модной шляпе, он стал насвистывать незнакомую песенку. Фатоватый вид приказчика вызвал раздражение. Радищев подумал о нём: прожигатель и мот.

Приказчик важно зашагал по каменным плитам тротуара, чётко выстукивая каблуками, и вскоре скрылся за углом сада.

Александр Николаевич несколько минут стоял, погружённый в раздумье. Алексей Сибиряков всё ещё не вернулся из Урги, задержавшись там по торговым делам. Радищев давно собирался зайти в дом своего петербургского приятеля, но не был знаком с его женой и всё не решался.

Елизавета Васильевна не раз передавала ему приглашения Сибиряковой, сделанные через губернаторшу. Сейчас он ещё чуточку поколебался и, уступая не столько желанию обязательно побывать в доме Сибирякова в его отсутствие, сколько тому, чтобы не показаться неучтивым, решился на визит.

Хозяйка с радостью встретила Радищева. Александр Николаевич прошёл в светлый зал, обставленный совсем во вкусе петербургских богатых домов.

Прекрасная фламандская картина, тканная на императорской мануфактуре, занимала большую часть стены. Среди других произведений искусства Радищев увидел портрет Державина, вставленный в тяжёлую лепную раму. Портрет был исполнен с большим мастерством, и Гавриил Романович будто живой сердито смотрел на него.

Александр Николаевич вспомнил, что на манускрипте «Путешествия», который он в знак благодарности преподнёс Державину, как ему передавали позднее, тот написал:

Езда твоя в Москву со истиною сходна;Не кстати лишь смела, дерзка и сумасбродна;Я слышу на коней ямщик кричит: вирь, вирь!Знать, русский Мирабо, поехал ты в Сибирь!

Мысли Радищева прервала любезная хозяйка дома, сочувственно относившаяся к нему. Она знала его историю, рассказанную услужливой губернаторшей Пиль, но ей не терпелось самой услышать об этом из уст загадочного изгнанника. Она осмелилась спросить, знаком ли ему живописец, чьей кисти эта картина, но Радищев промолчал. Она не могла знать, какую бурю чувств поднял в его душе портрет Державина.

Сибирякова, немного растерянная, но не обиженная, пригласила Радищева присесть в кресло у круглого столика и кивнула горничной, сразу же скрывшейся за стеклянными дверями.

Откинув шлейф бархатного платья и аккуратно подобрав его, хозяйка присела напротив, облокотившись на стол полными руками, отягощенными дорогими браслетами и кольцами.

Глаза её, открытые и любопытные, с какой-то жалостью посмотрели на гостя. Вся фигура женщины, её скупые жесты и взгляд выражали сочувствие Радищеву, которое она старалась во всём подчеркнуть.

— Господин Радищев, — придав голосу как можно больше теплоты и сердечности, заговорила Сибирякова, — вы продолжительно задержались, рассматривая портрет почтенного одописца… — и заметив какую-то рассеянность, даже больше того, удручённость на его лице, продолжила уже в полушутливом тоне, пытаясь развеселить странного гостя: