Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев, т.1 Страница 57

– Молчать!..

И оба, сипло задышав, вскочили. Петр сгреб бутылку, Федор Барятинский схватился за шпагу.

– Федька, сядь! – Орлов сильной рукой развел их. – Петр Федорыч, садись. И... не лайся. Тут тебе не Ораниенбаум, не Голштиния... А мы не оловянные солдатики. Ходи, твой ход. Карта к тебе привалила знатнецкая. А Федька Барятинский дело говорит: ежели тебя в Пруссию пустить, ты на нас Фридриха приведешь...

– Он и сам придет!.. – вздрагивая и мотая головой, задышливо ответил Петр. – Фридрих извещен о моем несчастье... Сам придет!..

– Пусть приходит, – хрипло возразил Орлов и залпом выпил чарку рому. – Пусть приходит твой Фридрих. У нас в Шлиссельбургской крепости казематов хватит...

– С войском придет! – запальчиво вскричал Петр и швырнул карты Орлову в лицо, руки его тряслись. – С войском!.. Дураки!.. Собаки!

– Ах, вот ты как?! – вскочил Орлов, глаза его налились кровью. – Значит, ты есть изменник государыни?!

Петр взглянул в ожесточившиеся лица бражников и сразу понял, что он среди врагов, что круг судьбы его замкнулся. Но, вместо страха, в нем внезапно взорвались хмельное буйство, отчаяние, и в исступлении он закричал:

– Не я изменник, а вы все изменники, клятвопреступники! Молчать! Молчать! Кому вы, разбойники, присягали?!

– А вот кому! – и охмелевший Федор Барятинский с размаху ударил Петра кулаком по голове.

Петр ахнул и упал. Пьяный Орлов, перекосив рот, горой рухнул на него, придавил ему коленом грудь и с остервенением впился страшной рукой в его шею. Поднялся кавардак. Все кинулись к Орлову, тащили его прочь, озверелый мопс яростно рвал его штаны. Петр хрипел, бился затылком об пол, в страшной предсмертной гримасе показал Орлову окровавленный язык, затрясся и вдруг утих.

Еле переводя дух, весь облившийся потом, с потемневшим рубцом на щеке, Орлов поднялся, отрезвевшими глазами посмотрел на жалко скорчившегося Петра и, опрокидывая мебель, стал медленно пятиться. Он тяжко пыхтел, разинув рот, вытаращенные глаза его мутнели, дрожащими руками он судорожно хватался за бока, за щеки, сжимал крепко виски, как бы стараясь очнуться. Потом из его пасти полез грохочущий сумасшедший хохот.

Все замерли, страшась приблизиться к обезумевшему великану, все были как в бреду.

– А-а-а, – в отчаянии выл Орлов; бешеная сила вступила в него; он схватил кресло – и об пол, опрокинул стол, сгреб дубовую скамью и брякнул о камин, скамья вдребезги, из камина полетели кирпичи.

Гости, сшибая часовых, – опрометью вон. Остались Шванвич и Федор Барятинский.

– Алеша, Алеша, – дружески взывали они к Орлову. Тот сказал полоумно: «Ась?» – забился в угол, уткнулся лбом в стену и принялся тонкоголосо выскуливать:

– Что мы натворили... Господи, Господи!.. Прости окаянство мое!

Но вот в его раздавленном сознании мелькнула не плаха с топором, а острое ощущение надежды: он не убийца, он герой... И уже великие милости сияют, блещут пред его глазами.

Он весь собрался в стальной комок, облегченно передохнул и сразу протрезвел рассудком.

Глава XVII

Петра похоронили как простого офицера. В народе пошли толки

1

В шесть часов вечера из Ропши во весь опор прискакал в Петербург гонец. Екатерина обедала в тесном кругу придворных, весело болтала, была, как всегда, остроумна. Ей подали запечатанный пакет с надписью: «Весьма секретно, в собственные руки ее величества, от кн. Барятинского». Она бегло прочла записку, задышала взволнованно, поднялась: «Пардон, я на минутку» – и, продолжая улыбаться, удалилась к себе.

Вскоре к ней был позван Панин. Он нашел Екатерину плачущей.

– Бывший император мертв, – сказала она, сдерживая слезы.

– Великая государыня! – удрученным голосом воскликнул Панин и, схлестнув в замок пальцы, поднял к потолку взор. – На свете все превратно... Маловременная жизнь наша непостоянна, надежды обманчивы. Мужайтесь, государыня...

– Я потрясена этою смертью как женщина и поставлена в ужаснейшее положение как императрица. О, какая поистине трагедия! Прочтите, Никита Иваныч, записку...

Панин с брезгливой миной взял лист серой неопрятной бумаги с оборванным уголком, надел очки. Пьяной рукой Алексея Орлова было написано:

«Матушка милосердная государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось, не поверишь верному своему рабу; но, как перед Богом, скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете... Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек».

– Да, – сказал Панин взволнованно. – Написано с сугубой искренностью, но казус зело подлый, и забота правительства вашего гораздо осложняется.

Екатерина, понюхивая из флакончика нашатырный спирт, сказала:

– Бывают на свете положения очень странные... Только друг мой, Никита Иваныч, все сие наистрожайший секрет.

– Да... Но Европа имеет отменный нюх... И тень сего казуса, ежели не принять к тому меры, может пасть на вас, государыня, – с угрозой в голосе сказал Панин, мысленно стараясь, так сказать, схватить Екатерину за горло. Снова почувствовав полную свою зависимость от Панина, Екатерина взметнула бровями:

– Проследуйте к столу, я сейчас.

Когда Панин вышел, она выпрямилась и застыла на месте в холодном оцепенении. Пред ее мысленным взором стоял большеглазый печальный Петр, он простирал к ней бессильные руки, хриплым голосом молил: «Ваше величество, ваше величество... Не делайте меня несчастным».

Екатерина сдвинула брови, наваждение растаяло. Она подняла взор к висевшей в углу небольшой иконе Богородицы, подбородок ее задрожал, глаза ее увлажнились. Но не чувство жалости к убитому супругу отразилось на взволнованном лице ее, оно все исполнено было внутренним ликованием. «Да будет воля твоя», – твердо сказала она, спрятала роковую записку Орлова в потайной ларец и поспешила в столовую. (Это обеляющее Екатерину письмо пролежало в ларце тридцать четыре года; оно найдено графом Растопчиным после смерти Екатерины; с него снята копия; затем оно попало в руки не любившего свою мать Павла I, тот прочел его и злорадно бросил в камин.)

Григорий Орлов, получивший высокое придворное звание камергера и генерал-адъютанта, валялся после обеда в ногах своей дамы сердца. Двери кабинета закрыты. Обнимая трепетные колени императрицы, он молил:

– Не губите братишку моего, дурака Алешку! Я ему изрядно надавал по зубам... Государыня, ведь вы ныне супруга моя перед Богом.

Екатерина слегка поморщилась, вскинула правую бровь и сказала:

– Не торопите, ваше превосходительство, события. Пред Богом – это не значит, что пред людьми.

Смущенный Григорий поднялся, умоляюще взглянул на Екатерину и повесил голову.

Привстав на цыпочки, Екатерина по-холодному поцеловала его в лоб и, шурша юбками, стремительно удалилась.

На другой день воспоследовал мошеннический «скорбный» манифест. В нем сообщалось, что в день 6 июля «бывший император Петр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим, впал в прежестокую колику» и что, несмотря на оказанную ему врачебную помощь, «к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца... он волею всевышнего Бога скончался».

2

Прах Петра 8 июля привезли в Петербург, в Невский монастырь, и выставили для поклонения в темной комнате, стены коей завешаны были черным сукном. Гроб обит малиновым бархатом с широким серебряным позументом, поставлен под катафалк. Покойник одет не как император всероссийский, а как простой офицер, в мундир голштинских драгунов, руки сложены накрест, в длинных, с крагами, перчатках. Лицо густо припудрено, однако очень темное, в пятнах. На раздавленной шее широкий шарф. Прическа без парика, без буклей. Окна открыты, жидкие волосы треплет сквозняк. Возле гроба нет ни орденов, ни знаков отличий – покойник простой офицер, не больше... Мрачно стоят часовые. Свечи в подсвечниках мерцают тускло. Окна прикрыты флером. В комнате нарочитая сутемень.

В монастырской ограде, на площади масса народу. Торопливой лентой тянутся в траурный дом, проходят из соседнего помещения в комнату с гробом, наступая друг другу на пятки, быстро идут мимо катафалка, со вздохом отдают праху поклон, пытаются всмотреться в почерневшее лицо мертвеца, но офицеры покрикивают:

– Проходи, проходи!

10 июля похороны. Лужайки и кладбище забиты народом. Все ждут не дождутся небывалого зрелища. Съезжаются высшие чины государства.

Но Екатерина, якобы по болезни, то ли по просьбе Сената, отсутствует.