Шамай Голан - Последняя стража Страница 57

– Великолепно… великолепно! Вы только посмотрите… Настоящий соцреализм!

Юрек был первым, кто обратил внимание на мелкие пакости Натана. Но он сидел слишком далеко от сцены, чтобы хоть как-то защитить своего друга.

Действие, тем временем, не торопясь, катилось дальше, развиваясь по законам жанра и неся в детские души идеи всепобеждающего социализма. Отец семьи то и дело разражался длинными и зажигательными монологами, мать изо всех сил поддакивала главе семейства, и никто уже в атмосфере всеобщего воодушевления не обращал внимания на Хаймека, находившегося на сцене в виде неодушевленного предмета. Пани Сара своим наметанным глазом видела, как ботинок Натана раз за разом ударяет по обнаженной ступне Хаймека и молила всевышнего лишь об одном – чтобы этот новичок не испортил впечатление от постановки, внезапно расплакавшись или убежав со сцены.

Поддержка официального представителя власти, сидевшего слева от нее, значила для детдома очень много. Пани Сара в эту минуту не могла решить лишь один вопрос – сколько мешков кукурузы попросить у него для вечно голодных детей – два или все-таки четыре. «Только бы этот новенький не расплакался, – молила она небеса. – Все, что угодно, только не это».

И она уже хотела, привстав, пригрозить ему пальцем, как занавес дрогнул и, поехав, закрыл сцену, объявив тем самым, о конце первого действия.

Верный Юрек попробовал обратить всеобщее внимание на творящуюся несправедливость. «Это нечестно», – начинал он несколько раз, хватая то одного, то другого детдомовца за рукав. Но его никто не слушал. Все устремились на сцену, чтобы помочь актерам в смене костюмов и декораций перед вторым действием. Толпа поклонников окружила тем временем главных исполнителей. «Ты был великолепен, Натек, – услышал Хаймек. – Пани Сара очень гордится тобой».

О Хаймеке, похоже, все забыли. Он стоял в темном углу, скрытый от всех занавеской, и шептал, сжимая слабые кулаки и цедя сквозь зубы: «Ну, ты еще свое, гад, получишь!» Его роль в спектакле была закончена, никто в нем более не нуждался. Теперь и до самого конца главным героем станет Натан. Ибо сейчас начнется война. Голос за сценой возвестит об этом зрительному залу. «Фашистский зверь, – скажет этот голос, – нарушил границы нашей мирной страны»". Для Хаймека это были не просто слова. Закрыв глаза, он мог представить себе, как немецкие танки взламывают шлагбаум на Острове-Мазовецком. Вот так и выглядел прорыв фашистских танков на границе. Обломки деревянного шлагбаума, убитые пограничники, серо-зеленые танки с плоской башней, окутанные облаком копоти и пыли. Так это было и в жизни. Пьеса, как зеркало, отражала недавнее прошлое страны и людей, защищавших ее. События тех тяжелых дней докатились и до счастливой семьи. Отец уйдет на фронт добровольцем. Хаймек забросит учебу и забудет о мечте своего отца увидеть сына инженером. Он совершенно утратит волю к жизни, – поведает зрителям его мать, Сарина. Он будет просто ждать возвращения отца – сидеть и ждать. Потом с фронта придет письмо. В нем будет отцовская фотография. Черно-белая. На фотографии будет изображен худой человек в солдатской шинели, в обмотках на тощих ногах, с глазами, глубоко провалившимися в глазницы костлявого худого лица. Хаймек, который уже давно махнул рукой на инженерную специальность, будет целые дни проводить, уединившись в своей комнате, разглядывая фотографию отца, оставаясь глух к призывам матери.

– Ты эгоист, – так скажет, обращаясь к зрительному залу мать, размазывая по лицу лиловые чернильные слезы.

В этом месте Ицик должен был ударить поленом по дну жестяного ведра, что должно было означать гром пушек. Далее следовали световые эффекты – вспышки света, перемежающиеся темнотой и миганием красного фонаря. Среди этого чередования света и тьмы возникал почтальон, передававший матери продолговатый пакет. Извещение, ставшее тут же известным публике, гласило: «Ваш муж пал смертью храбрых, защищая советскую родину». Потрясенная Сарина повторяет вслух это сообщение несколько раз: «Пал смертью храбрых». Потом она долго сидит неподвижно, прижимая извещение к лицу. В зрительный зал снова и снова падают торжественные и скорбные слова: «Пал смертью храбрых…»

Теперь, наконец, доходит очередь и до Натана. Встряхивая чубом, вразвалочку выходит он на середину сцены. Выходит, чтобы, положив на плечо Сарины свою красивую смуглую руку, произнести страстный монолог.

В ожидании этой минуты, Хаймек начинает ехидно ухмыляться. У всеобщего любимца Натана не все на репетициях получалось с запоминанием текста. По правде говоря, он так ни разу и не осилил свой замечательный монолог. И Хаймек уверен, что через одну, максимум через две фразы, Натан запнется и замолчит.

Нельзя сказать, что Хаймек будет при этом слишком огорчен.

Все именно так и получается.

Натан произносит первую фразу и умолкает. Примерно с минуту он так и стоит – беззвучно, с открытым ртом. Пани Ребекка, которая сидит в первом ряду, делает попытку спасти ситуацию. Она жестикулирует, затем она громким шепотом пытается подсказать Натану текст. Тонкие губы ее изгибаются в бесполезном усилии.

Все тщетно. Натан ее не слышит. Он с отчаянием бросает умоляющий взгляд на пани Ребекку, на пани Сару и даже на сидящего рядом с ней ответственного товарища из наркомобраза. Перед спектаклем (Хаймек сам слышал это) пани Сара несколько раз напомнила Натану, что во время спектакля он должен почаще смотреть на именитого гостя. Это было очень важно – для всех. Не случайно ведь представитель республиканской власти оказался сидящим бок о бок с пани Сарой – еще до начала спектакля она приказала двум, специально назначенным для этого дежурным стеречь два места в середине первого ряда и никого на них не пускать. Но идея доверительного взгляда на человека из наркомата – идея этого тонкого маневра целиком принадлежала не менее тонкой пани Ребекке.

Теперь пани Ребекка изо всех сил старается помочь своему любимцу Натану. Но Натан, махнув рукой на текст, вдруг ни к селу ни к городу громыхает отсебятину. «Не волнуйся, мама!» – рубит он и при этом смотрит на пани Сару. Та в свою очередь скашивает глаз на представителя власти, который, похоже, ничего против подобной трактовки пьесы не имеет. Более того – если судить по довольной улыбке на его лице – он всем происходящим вполне удовлетворен.

Тем более не может он не оценить последней тирады, произносимой Натаном. А Натан дает клятву погибшему смертью героя отцу. Он обещает, что не посрамит его чести. После клятвы Натан, громко топая, удаляется за кулисы.

А Хаймек, потирая саднящее после щипков Натана бедро, спускается по боковым ступенькам со сцены. Из полумрака кулис появляется кудлатая, как у нестриженой овцы, голова Юрека. От него почему-то всегда веет уютом и пахнет от него, как от теленка. Оба друга садятся на пол.

– Чего бы ты хотел сейчас больше всего? – спрашивает Юрек.

– Больше всего в жизни, – честно отвечает Хаймек, – я хотел бы, чтобы с Натаном что-нибудь случилось. Чтобы он упал и сломал себе ногу. Или… просто умер. Как мои мама и папа.

Юрек покачал головой.

– Умер… Это вряд ли возможно, я думаю, – рассудительно говорит он. – Но организовать так, чтобы ему как следует намяли бока…

– Две порции завтрака, – называет Хаймек свою цену за удовольствие видеть побитого Натана, и его голос выдает тайную его мечту. И тут же ощущает на своей руке теплую руку Юрека.

– Вставай, – говорит Юрек. – Я знаю, как это сделать. Надо обратиться к Ною…

5

Ной был самым сильным воспитанником детского дома. Обычно он не принимал участия в мероприятиях, проводимых в праздники или в будни. «Все это ерунда», – так, несколько однообразно, отвечал он на все предложения, просьбы или приказы. Театральные постановки, музыка или хоровое пение – это было для других. Человеку нужно есть, человек должен работать. Если не первое и не второе – человек должен лежать в кровати и спать.

Переубедить его в этом не удалось до сих пор никому. Даже пани Ребекке. Хаймеку иногда казалось даже, что пани Ребекка чуть-чуть побаивается Ноя, которого, несмотря на его шестнадцать лет природа наделила такими могучими мышцами и такой силой, какую не часто можно было встретить и во взрослом человеке. О Ное говорили, что он легко может согнуть подкову и пробить своей головой кирпичную стену – и звучало это вполне правдоподобно. Хаймек никогда ничего подобного не видел и вполне был готов поверить и этому и еще большему. Всему. Ной был молчун и почти ни с кем не разговаривал (быть может, из-за легкого заикания), делая исключение только для ребят, проживавших с ним в одной комнате, с которыми он время от времени перебрасывался одним-двумя словами, да еще с одной девочкой из старшей группы по имени Белла. Ребят из средней группы, к которой принадлежал Натан, и, тем более младшей, в которую входил Хаймек, Ной не удостаивал даже взгляда. Это была такая мелюзга, что они не заслуживали никакого внимания. Если стайка таких ребят попадалась ему на пути, он шел прямо на них, как корабль, а они покорно расступались перед ним, опустив головы и стараясь не поднимать глаз.