Афанасий Коптелов - Великое кочевье Страница 58

Ярманка осматривал Красную площадь. Раньше он не думал, что она огромна, как поле, и чиста, как дом.

Лучи солнца отражаются в ее влажной каменной поверхности. Вдали — пестрые луковицы Василия Блаженного. Так и кажется, что собрали лепестки всех цветов из долин и гор, чтобы украсить эти купола. Ярманка вслушивался в каждое слово Кес Одоровой… Она рассказывала о том времени, когда строили эту церковь. Ох, и давно это было! Еще до того, как алтайцы присоединились к России, чтобы спастись от кочевников, набегавших с юга и все предававших огню и мечу. И эти зубчатые стены Кремля тоже построены давно. Русские потому и отстояли свою землю, что они были дружны и храбры, умели строить дома и крепости, умели делать оружие, умели воевать. Теперь они учат строительству всех кочевников. Ленин велел делать это. Хорошо! Очень хорошо. Машина — от Ленина. Электрический свет в городах — от Ленина. Книги — от Ленина. Вольная жизнь для бедных людей — от Ленина. Товарищества — от Ленина. Все — от Ленина.

Вот теперь и идут к нему люди-братья со всех концов советской земли.

Ярманка вспомнил, как пели в его родных горах, и шепотом повторил:

Вечно светит народу солнце,Вечно звезды сияют в небе,Так же вечно, родной наш Ленин,Будешь жить ты в сердцах народа.

Он входил в вечный дом Ленина и без напоминания снял фуражку. По бокам стояли молодые парни в военных гимнастерках, с винтовками в неподвижных руках. Казалось, что они старались не дышать, чтобы не нарушить его покой. И люди шли бесшумно — не было слышно ни шагов, ни дыхания, ни шелеста одежды.

Ильич лежал с закрытыми глазами, и Ярманке показалось, что он только что прилег отдохнуть после долгой и тяжелой работы. Если подождать, то он встанет, посмотрит обязательно на него, Ярманку Токушева, и заговорит: «Откуда ты приехал, товарищ? Как там у вас жизнь на Алтае?» Про ячейки партии, про комсомол, про школы и больницы, про новые избушки в новых селениях — про все спросит. И Ярманка ответит просто, как родному отцу: «Делаем все, как ты говорил».

Но Ярманке сказали шепотом:

— Не задерживайтесь, товарищ.

Он шел и все оглядывался на Ильича, запоминал черты его лица.

На площади Ярманка остановился, посмотрел на кремлевскую стену, на красный флаг на высоком доме.

«Где-то там работал Ленин — для всего народа».

Через три дня Кес Одорова проводила алтайцев на вокзал.

В вагоне грусть надолго завладела Ярманкой. Всю ночь он не мог заснуть. Еще пять дней назад, проходя с Кес Одоровой по раскалившимся от солнца улицам, где гудели машины и шумели бесконечные людские потоки, он был уверен, что никогда не согласится провести лето в этом огромном городе, а теперь, в вагоне, почувствовал, как жаль ему оставлять эти шумные и веселые улицы и площади.

Вернувшись в горы, Ярманка решил съездить домой. Он вез детям подарки — конфеты, пряники и замысловатые игрушки.

Каракольская долина ошеломила его тишиной. И даже сын, научившийся произносить такие легкие и короткие слова, как «мама» и «солнце», мало радовал молодого отца. А все оттого, что Ярманка не мог без отвращения видеть седую, всегда неумытую старуху. Он с детства любил пить чегень, но в аиле Чаных тучи мух вились над кожаным мешком, а чашки были такие грязные, что даже от чегеня Ярманка отказывался.

«Зачем я приехал домой? Чтобы посмотреть на ребятишек? — спрашивал он себя. — Ну, мне жаль детей, но я не могу сейчас изменить их жизнь. Когда закончу учение и буду работать — всех возьму к себе».

Он боялся сознаться самому себе в том, что его влекли сюда воспоминания. Хотя он все еще не мог произнести имени любимой женщины без того, чтобы перед ним не появилась противная рожа Сапога, но уже все чаще и чаще уверял себя, что грязные зайсанские лапы никогда не прикасались к Яманай.

Большую часть времени Ярманка проводил вне аила.

Высокие кедры принимали солнечные потоки на свои лохматые вершины. Густой лес был наполнен тенью и прохладой. Ярманка шел тихо, пересекал бесчисленные ручьи, окруженные зарослями лопушистого папоротника, обросшие золотистым мхом; где-то под ногами лопотала вода. Густая трава была ему по плечи. На кустах красной смородины связками бус висели ягоды. Ярманка останавливался и брал ягоды полной горстью.

Вдруг перед ним легла полузаросшая тропа. Ручьи перестали звенеть, вместо них — голос девушки, солнечные блики на листьях борщевика превратились в лунные. Дрозды перестали трещать. Зафыркала лошадь. Запахло дымом жилья. Старая лиственница в конце поляны приветливо протянула сучья, обещая все скрыть в своей тени…

На том месте, где стоял аил Тюлюнгура, поднялась густая щетина зелени.

«Земля, которую топтали ее ноги, заросла травой, но след жилья все-таки остался, — подумал Ярманка. — И в моем сердце такой же след».

Он круто повернулся и пошел обратно в долину.

На опушке леса стоял одинокий аил. От двери на Ярманку с лаем бросилась собака. На лай вышел Утишка Бакчибаев, прикрикнул на собаку и, узнав младшего Токушева, пригласил его в свой аил.

Хозяйка только что налила чегеня в казан и теперь смешивала глину с конским пометом, чтобы примазать деревянную крышку и трубы.

Ярманка помнил старые обычаи и сразу подумал, что ему придется сидеть здесь, пока не закончат выгонку араки: он не хотел оскорблять хозяев жилья.

Утишкин аил — самый большой во всем урочище. Земля вокруг очага устлана шкурами, по левую сторону — длинный ряд огромных кожаных мешков с пожитками, над ними — две винтовки, возле входа — седла, осыпанные серебряными бляшками. На женской половине девушка, одетая в белую шубу с черной оторочкой и новые сапоги малинового цвета, сушила табачный лист над огнем. Под ярко-оранжевой шапкой, надвинутой на широкие брови, глаза ее казались наполненными золотым блеском. Ее звали Уренчи. Она не торопясь, тщательно измяла лист на ладони, высыпала в объемистую трубку, прижала большим пальцем и, прикурив от головешки, с любопытством посматривала на гостя сквозь дымовую завесу. Как он стал не похож на того Ярманку, которого она знала во время перекочевки в долину Голубых Ветров! Лицо возмужало и казалось белее и румянее. Она отметила, что у него появились жесты, несвойственные алтайцам. Когда он взглянул на Уренчи, она опустила густые ресницы и стала еще прилежнее сосать трубку.

Хозяин предложил гостю свою трубку, но тот отвел его руку, сказав, что не курит.

— Раньше ты, кажется, курил.

— Пробовал, а потом решил бросить: от табака голова болит.

Утишка усмехнулся и посмотрел на дочь сквозь облачко табачного дыма.

Хозяйка поднесла большую чашку чегеня.

Ярманка выпил чегень, утер губы тыльной стороной ладони, сел на жесткую бычью шкуру и спросил о новостях.

Утишка рассказал, какие горячие споры были, когда принимали в товарищество Модоров, прикочевавших в урочище Тургень-Су. Под конец он пожаловался:

— У нас от споров все еще головы болят. А осенью будем сено делить — Модоры запросят.

— А то как же? Ведь они вместе с вами косили! — сказал Ярманка.

Он долго говорил о баях, о бедноте, о товариществах и коммунах, но Утишка раздраженно тряс головой:

— Нет, это непорядок. Я сам против Сапога: он очень богатый бай… Но на Модоров я работать не согласен.

— Хочешь, чтобы они на тебя работали? Этому не бывать.

Уренчи подвинулась к корыту с холодной водой, в которую были погружены чугунные кувшины. Она обмакнула палочку в кувшин с теплой влагой и обсосала ее, проверяя, насколько крепкая арака льется по трубам из казана. Потом пошевелила дрова в костре, чтобы они горели веселее. Ярманка без малейшей тени смущения следил за всеми движениями девушки. В ее чертах он отыскивал черты Яманай. На мгновение он представил себе, что не в гостях сидит, а у своего очага и перед ним не чужая девушка, а желанная жена. Ему хотелось увидеть ее в легком платье, скинуть с нее шапку и обрезать волосы, рассыпающиеся пряди схватить розовой гребенкой, умыть лицо ключевой водой с душистым мылом.

Уренчи продолжала курить, сплевывая в золу.

«Нет, она грубее Яманай, хоть и считается красивой, — подумал Ярманка. — И красота у нее какая-то резкая, вызывающая…»

Заглушая думы, спросил:

— Ойынов много было нынче? Весело живете?

Утишка, хитро посматривая на Ярманку, хихикнул:

— Очень весело. То от живого мужа бабы убегают, то родителей проклинают. Веселее некуда!

— Кто же это? — насторожился Ярманка.

— Известно кто — первая красавица!

— Неужели Яманай?

— Она. Отличилась так, что все смеются над ней. А у матери глаза не просыхают.

Ярманка, побледнев, спросил прерывающимся от дрожи голосом:

— Где Яманай сейчас? Жива ли она?