Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 58

Теперь оставалось исполнить перед павшими последний долг: похоронить по православному, для чего потребовалось восемь дней, и только тогда победители вернулись домой — со скорбью, но и великой радостью.

Глава двадцать восьмая. Ссора и примирение

Павел Губец, Сеня Дубонос и Вася Ловчан получили от воеводы Тимоша Александровича приказ следовать за московским войском, наблюдать за его действиями, осведомлять о них рязанских воевод.

Следуя за воинством, разведчики чаще всего ночевали в поле либо в лесу, а иногда в рязанских селениях, в избе старосты или какого-нибудь крестьянина. Первые дни, усердствуя, лошадей не жалели, гоняли их без толку, всем скопом старались подъехать поближе к растянутому на многие версты войску, чтобы рассмотреть — хорошо ли оно вооружено. Даже пытались пересчитать, хотя бы приблизительно, количество ратных. Через три дня сообразили: коней надо беречь ибо следовать, судя по всему, придется долго, может быть, до самого Дона, по возможности давать им полноценный отдых, хорошо кормить на остановках. Не спешили расходовать и прихваченное с собой продовольствие: вяленое мясо, сушеную рыбу и пшено в мешках, притороченных к седлу запасной лошади. Благо, хозяева (если ночевали в селениях) на угощение обычно не скупились.

И вот, когда, казалось бы, троих разведчиков водой не разлить, меж ними вдруг возник легкий сквознячок взаимного отчуждения.

Случилось это в небольшом сельце под вечер. Солнце уже садилось, ветлы перед избами отбрасывали длинные тени к пруду, в коем плавали и плескались зажиревшие домашние гуси. По берегу, напротив каждого двора, посельские на кострах варили ужин. Аппетитные запахи пшенки либо рыбной ухи распространялись по всему селению. Приютивший разведчиков хозяин степенно зачерпнул из медного котла деревянной ложкой на длинной палке каши и, подув на нее, сначала сам лизнул, а потом дал попробовать на вкус окружавшим его детям. Девочка лет восьми уже расстилала на траве холстину, раскладывала ложки. По-доброму, благостно щурился на внучат, на стаи гусей в пруду, на белые клочкастые облачка, развешанные по небу, словно нательное белье, старик в лаптях и посконной рубахе…

В эту минуту из-за городьбы появился верхом на лошади Вася Ловчан, с утра посланный на разведку к колонне московитов. Сидел он небрежно-разудало, занеся обе ноги на одну сторону, и склабился. К седлу были привязаны две переметные сумы на широком ремне. Соскочив с коня и продолжая ухмыляться, Вася Ловчан развязал сумы — в них пшено, фунтов по десять сухарей, шматки говядины, баранье сало в требушиных мешочках.

Первым подошел к сумам Павел — потер на пальцах добротное пшено, повертел в руках вяленую говядину.

— Кого ограбил?

— Не ограбил, — отнял… — улыбнулся Ловчан.

— У московита?

— Не у крестьянина же рязанского… Московский ратный отстал от своих: понос его прохватил. Сидел на корточках, порты спущены. Рядом конь с сумами. Мне бы взять у него и коня, да я пожалел его — надвинул ему на глаза колпак, а сумы с его лошади перекинул на мою. А он в ответ лишь трещит — видать, крепко животом маялся…

— Эх, не надо бы! — огорчился Павел. — Они рязанцев не обирают — и нам бы их не трогать…

— Нашел кого жалеть! Мало нам от московитов убытков? Забыл, как били они наших у Скорнищева? Твоего брата убили, а ты…

— Время ныне другое. Сам князь Ольг Иванович запретил задирать московитов. Не то пойдут на нас всей силой, дотла разорят! Не тронь их впредь, говорю!

Сеня Дубонос с ножом в руке подошел к сумам, отхватил от говядины кус, кинул его в алую пасть рта.

— Не тронь, не тронь… (Пожевал.) Вася разве его тронул? Экое дело сумы отнял! (Смачно пожевал — ходуном ходили скулы и хрящи больших ушей.) Ты вот, Паша, загорелся жениться на девке с московской сторонки и уж порешил, что московиты нам свои. Не свои оне нам! Вороги! Ты не смотри, что оне пока нас не трогают. Еще тронут! Вот повернут на Переяславль — дотла разорят! Для того и послали нас, чтоб следить за ними в оба…

Приободренный поддержкой товарища, Вася Ловчан заключил:

— Вот что, Паша. Хоть ты у нас и старший, а как кончится у тебя довольствие, на мое не рассчитывай. Хоть сусликами кормись, а я на тебя своего харча тратить не буду. Сене дам, ты же сам себе добывай… А я чую ещё долго нам иттить…

"Вот уж и встопорщились. Ладно. Обижайтесь, дуйтесь, но грабить вам московитов не дам. Не хощу позор на себя примать," — думал в запальчивости, чувствуя, что некая ледяная стена встала меж ним и сотоварищами.

Ночь спал плохо: то ли блохи кусали, то ли тяготился размолвкой со вчерашними друзьями. Встал чуть свет, долго стоял на коленях перед иконами и молился, прося у Спасителя душевных сил не ожесточаться. Но холодок взаимной неприязни остался. Сотоварищи насмешливо стали называть его московитом, а когда дня через три заметили, что мешок его тощает, то, как бы дразня его, на привалах выволакивали из мешков шматки мяса и уминали, не угощая его. Он подстреливал из лука диких гусей или уток, но и колчан его тощал, ибо выпущенную стрелу в траве отыскать было почти невозможно.

Павел был уже и не рад, что посерьезничал с сотоварищами. В то же время чувствовал: он прав, а они — нет… Он тосковал по Катерине, думал о ней даже во сне, из-за неё ему московская сторонка была не только не чужда, но и мила. Они же того не понимали…

К Дону подъехали, когда рати Дмитрия Ивановича и Мамая уже сошлись на противоположном берегу, и оттуда разрастался страшный шум: ревели трубы, диким ором орали люди, ржали кони. Над степью туман пал, но над рекой он ещё стоял клубами, и Дон просматривался до середки. С того берега тянулись вспугнутые стаи лебедей и гусей…

Шум боя то угрожающе приближался, то как будто удалялся. Но вот, часа через три, шум стал явственно удаляться. И когда удалился этот большой шум и как будто установилась тишина, то мало-помалу из этой тишины проступили новые звуки, стоны раненых. Они сливались, и вот уже казалось — стонет сама земля…

Измученный ожиданием исхода боя, Павел спустился к воде, умылся. Взглянул на ряды свай, разобранных мостов. За них цеплялось все, что несло течением: осока, камыш, коряги. Возле одной из свай колыхался большой предмет неопределенной формы. Всмотрелся — труп человека. Позвал товарищей. Те спустились с пологого берега, всмотрелись: да, труп. Забросили привязанный к веревке багор, вытащили на берег. То был труп русского воина, совсем ещё молоденького, безбородого… Над верхней губой едва пробивались темненькие усики. В остекленевших глазах — страх…

— Видать, небывалец, — заметил Павел. — И усов-то ещё добрых нет…

— Похоронить бы его, — сказал Вася Ловчан, ладонью огладив на голове спутавшиеся волосы.

Заступом с короткой рукоятью по очереди рыли на берегу могилу. Едва погребли, как на противоположном берегу появились два московита на конях. Спешились и, отыскав тропку с пологим спуском, свели коней к воде. Разделись донага, поплыли, одной рукой держась за хвосты лошадей, другой придерживая связанные пучками камыша плотики с возложенными на них седлами, одеждой. Выйдя на берег, кони встряхнулись, а всадники стали одеваться, карныкая на одной ноге, а другую вдевая в порточину.

— Эй, земляки! — крикнул Павел. — Чья победа?

— А вы кто таковские?

— Рязане мы…

— А-а-а… (С добродушием.) Заединщики бусурманов…

— Какие мы им заединщики? — возразил Павел. — Мы заединщики только одного нашего Господа Бога…

Поглядывая на свежий холмик могилы, московит деловито осведомился:

— Чьего похоронили? Нашего? Татарина?

— Нашего… За сваю зацепился…

Московиты подошли к могиле, постояли, опустив головы. Помолились, надели колпаки, вскочили на коней. Поглубже вдвинув носки сапог в стремена, погнали коней наметом.

Подпрыгивая как-то козелком, Павел подбежал к своему коню, расседлал его в один миг, сам разделся донага. Прикрывая горстью срам, подобрал брошенный московитами камышовый плотик, сложил на него свою одежду, седло и, с конем, переправился на тот берег. Вернулся через полчаса возбужденный, вместе и подавленный:

— Братцы… — качал головой. — Народу-то полегло… Только что и радости, что победа наша…

— Какая — наша? — возразил Вася Ловчан.

— Ну, не Орды же… Не Орды, слава те, Господи. Ну, а теперя домой!..

Он и не заметил, как отчуждение его к ним истаяло. И их к нему тоже.

Глава двадцать девятая. Кто-то огорчен

На краю глухого, заросшего ольхой и липой оврага, горел в ночи костер. Вкруг костра сидели и стояли дозорные. За оврагом — лагерь рязанских ратей, уже притихший — воины почивали. Слышались оттуда лишь храп да фырканье коней. Как встали три дня тому назад на этом месте, на вотчине старшего воеводы Ивана Мирославича, так и пристыли. Чего ждали — простым ратным не понять. Куда шли — тоже не понять. Вроде бы к Дону, но кое-кто говорил, что куда-то на Одоев, на соединение с литовинами. Однако были и такие слухи, что дальше рязанское войско и шагу не ступит: так, мол, повелел сам князь Ольг Иванович.