Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 2 Страница 58

Иван сделал вид, что не слышит.

Нестерко постарел. Он усох, и в крупных его чертах проступило что-то лошадиное. Для него заране принесли скамью с подушкой, чтоб сидеть было нежёстко, малую скамейку под ноги для упора, доску для укрепления на ней бумаги, на стольце рядом разместили сосуды с чернилами и киноварью — заглавные буквы писать и красные строки выводить.

Перекрестясь, Нестерко важно уселся, подвернув повыше рукава, ожидающе уставился на князя.

Иван Иванович был в некотором замешательстве, что получалось как-то уж слишком торжественно, хотя они были одни с дьяком.

   — Свинья тупорыла весь двор перерыла, вырыла пол-рыла, а норы не дорыла. Ну-ка, повтори быстро! — Великий князь подмигнул серым глазом в пушистых ресницах.

Нестерко, наоборот, не мигая продолжал глядеть на него.

   — Ты помнишь Макридку?

   — Какую Макридку?

   — Мордастенькую.

   — Не помню, — твёрдо отрёкся Нестерко.

   — Н-ну, рабыньку в Солхате, которую я выкупил. Вы ещё подрались с ней перед её побегом.

   — Свиная рожа везде вхожа, — неожиданно изрёк дьяк, порозовев впалыми щеками.

   — Н-ну, ладно, приступай, — с неудовольствием сказал Иван Иванович. Ему хотелось поговорить о Макридке, о новой встрече с ней, даже намекнуть кое на что, но кабы льзя — можно!

Нестерко, не озаботясь судьбой рабыньки, писал, не поднимая головы.

   — Чего ты там нацарапал? Зачти, — велел Иван.

   — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Се аз грешный худой раб Божий Иван Иванович пишу грамоту духовную, никем не нужон, целым своим умом, в своём здравии, — скучным голосом разогнал дьяк привычный зачин.

Иван слушал, напружив вперёд губы под русыми негустыми усами.

   — Продолжать ли? — спросил Нестерко.

   — Пиши, — кивнул Иван.

   — Аже что Бог размыслит о моём животе, даю ряд своим сынам: князю Дмитрию и князю Ивану и своему братаничу князю Владимиру, и своей княгине... Так ли? — Нестерко вскинул глаза.

   — Дале.

   — Приказываю отчину свою Москву сынам своим: князю Дмитрию и князю Ивану... А племяннику что пожалуешь, Иван Иванович?

   — Братаничу моему князю Владимиру на Москве в наместничестве треть и в тамге, в мытех, и в пошлинах городских треть, и что мёд оброчный Васильцеву стану, и что отца моего купленные бортницы, и кони, стоящие по станам и варям, и конюший путь, то всё им — на трое.

   — Щедро! — заметил Нестерко и зевнул.

   — А ты думал? Княжич Владимир — наследник моего брата. Хочу, чтоб ссор и обид промеж молодых князей не было, — строго сказал Иван. — Продолжаем... А численные люди все три князя блюдут соопча заедино. Даю сыну моему князю Дмитрию: Можайск со всеми волостями и с сёлами, и с бортями, и с тамгою, и со всеми пошлинами, Коломну со всеми волостями, с тамгою и с мытом, и с сёлами, и бортями, с оброчниками, и с пошлинами.

   — Богато живете, князья, — не без зависти вставил дьяк.

   — Будто первый раз узнал! А сколь в Орду посылаем? Дале давай. А что из тех волостей за княгинею за Марьею, те волости до её живота, а по её животе те волости и села сыну моему князю Дмитрию.

   — Справедливо рядишь, — польстил Нестерко.

   — А как жа? — Иван не сдержал самодовольной усмешки. — Хоть она и отказала мне всё, после мужа полученное, пусть будет её, покамест жива. А уж потом...

   — Младшему княжичу чего присудишь? — спросил Нестерко, начиная новый лист.

   — Пиши. Даю сыну своему Ивану: Звенигород со всеми волостями и мытом, с сёлами и бортями, и с оброчниками, и с пошлинами... А братанич мой князь Владимир ведает уезд отца своего. А что мне досталися места рязанские на сей стороне Оки, из тех мест дал есмь князю Владимиру в Лопастны места...

   — Стой! — прервал дьяк. — Лопасню-то нам не вернули рязанцы?

   — А я тут выровнял... Взамен Лопасни Владимиру в том уезде отказываю Новый Городок в устье Протвы, а иные места рязанские сынам моим: князю Дмитрию и князю Ивану, пусть поделятся пополам без обиды.

Оба остановились передохнуть и были некоторое время задумчивы.

   — Мачехе чего? — напомнил дьяк. — Не забыл про неё?

   — Рази про неё забудешь? Такая воструха! — с досадой произнёс Иван. — Всё утро металась передо мной. Пиши. Княгиня Ульяна, по отца моего грамоте духовной, ведает волости и сёла до живота своего, а по её животе, дети мои — князь Дмитрий и князь Иван, и братанич князь Владимир, и моя княгиня Александра поделятся на четверо без обиды...

Нестерко хотел сказать, что Вельяминихе-то не больно богато отвалил, но промолчал, не его дело.

   — Переходим к разделу добра, — сказал Иван, скучая, и пощупал под рубахой кизичку, висевшую теперь у него на груди. — Пиши. Даю сыну своему князю Дмитрию икону святого Александра, цепь золотую с крестом золотым, цепь золотую кольчату, икону, золотом кованну Парамшина дела, шапку золотую, бармы, пояс велик золот с каменьями, с жемчугами, что мя благословил отец мой князь великий, пояс золот с крюком, саблю золотую, серьгу с жемчугом...

   — Вот эту, что у тебя в ухе сейчас вздета? — спросил Нестерко, бросив быстрый взгляд на князя.

   — Какой ты любопытный! — осадил тот его. — Твоё дело писать, не пропуская... так... ковш велик золотой, гладкий, коропка сардониковая золотом кованна, бадья серебряна с наливкою серебряною, опашень скорлатен сажен. Теперь сыну Ивану: цепь велику золотую с чернью, а другую огнивчату с крестом, икону Благовещенье ц серьгу с жемчугом, пояс золот с каменьями, с жемчугами, что мне дал брат мой, князь великий Семён, алам жемчужный, наплечки золотые с кругами, с каменьем, что мне дала княгиня Марья, ковш великий золотой гладкий, ковшик золотой с каменьями, с жемчугами, саблю золотую, перевязь золотую.

   — А супруге твоей что? — не утерпел всё-таки Нестерко.

   — Да... супруге-то! — спохватился Иван. — Что бы такое супруге отказать?.. Что за княгинею за Марьей: Заячков, Заберега с угодьями, то до её живота, а по её животе, моей княгине.

   — Ты дочь Ульяны помнишь ли? — тихо вставил дьяк.

   — Про всех помню! — бросил в сердцах Иван Иванович. — Пишем: что волости за княгинею, за Ульяною, из тех волостей дети мои — князь Дмитрий, князь Иван, князь Владимир дадут дочери её Сурожик, село Лучиньское... А из моих сосудов серебряных дадут блюдо серебряно великое с кольцами к святой Богородице Владимирской, а иными сосудами серебряными дети мои — князь Дмитрий, князь Иван — со своей матерью поделятся на троих... Мои казначеи, тиуны, посельские, иль кто из дьяков, что ведали от меня прибыток, иль кто из них женится, те люди не надобны моим детям, ни моей княгине, дал есмь им волю. Людям купленным, грамотным дам есмь им свободу, куды им любо, а детям моим не надобны, ни моей княгине.

За дьяков и людей грамотных Нестерко обрадовался и одобрительно крякнул вслух, но опять подумал, что княгине-то Александре скудота досталась, не По её положению. Однако как человек, воспитанный в тонкостях и наученный вращением при властях, промолчал.

   — Пускай попы Игнатий, Акинф да Патрикей засвидетельствуют, — велел Иван Иванович, довольный, что такое дело свалили. — Ещё припиши: кто сию грамоту порушит, судит ему Бог, а моего благословения не буди на нём ни в сей век, ни в будущий. Печать мою привесишь. А внизу изобрази, что грамоту, мол, писал Нестерко.

Последнее дьяк исполнил с особым удовольствием и, отставив бумагу, полюбовался на своё имя, посылая его вместе с многочисленными описками далёким потомкам на прочтение. И осталась эта грамота, сочинённая в духоте палаты, в раздражённом утомлении, одним из немногих свидетельств жизни великого князя Ивана Ивановича.

Глава тридцать четвёртая

1

Ночь перевалила на вторую половину. Зазвонили к заутрене. Накануне было Сретение Господне, службы в церквах шли всю ночь, а потому к первому часу посретения поспешали лишь немногие богомольцы из дальних слобод и сел. Смоляные факелы горели у Константино-Еленинских ворот и возле храма Успения, а площадь между воротами и храмом была погружена во мрак. Прихожане пересекали её торопливо, крестясь и опасливо подкашивая глаза на густые заросли рябины возле кремлёвской стены, где металась какая-то нежить и слышался пугающий шорох.