Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2 Страница 59

— Так ведь и мои греки, едва я введу к ним свои войска, охотно подпишут любые договоры, а копья моих солдат обеспечат непрерывность их действий. Так что никакой разницы между сицилийскими и малоазийскими эллинами я не вижу.

— Зато ее видят сами греки! — воскликнул Виллий. — Давай царь, пригласим делегации от эллинских общин Италии, Сицилии и Малой Азии. Пусть они сами расскажут об их положении и выразят свои чаяния.

— Только мне и осталось разбирать склоки каким-то греков! — презрительно бросил царь.

Помолчав, он произнес:

— Да, видно, ни о чем мы с вами не договоримся. Пора переходить к делу; там, где кончается красноречие, начинает раздаваться звон оружия.

— При желании, царь, всегда и обо всем можно договориться без звона, стонов и хрипов, — вступил в разговор Сципион.

Антиох насторожился, понимая, что такой человек пустой спор затевать не станет. А Сципион продолжал:

— По крайней мере, у нас, римлян, это получалось нередко. Нужно только наличие доброй воли и разумности с обеих сторон. При соблюдении этих условий мы находили общий язык даже с недавними врагами, и они, забывая вражду, изъявляли готовность сотрудничать с нами.

Царь вздрогнул. Он вдруг подумал о Ганнибале. Ему уже сообщили, что в Эфесе африканец настойчиво искал контакта с римлянами и после неоднократных бесед с Виллием имел в завершение длительную аудиенцию со Сципионом, причем в условиях, исключающих подслушивание. Заодно ему вспомнились многочисленные легенды о пунийском коварстве.

Наступила напряженная пауза. Антиох экспрессивно сверлил Сципиона взглядом, стараясь найти подтверждение своей догадке, а Публий надел маску непроницаемого бесстрастия, сквозь которую чуть поблескивали лукавством его глаза.

— Я имею в виду Филиппа, — пряча усмешку, разъяснил Сципион. Антиох вздохнул с облегчением, но спустя мгновение заволновался еще сильнее. Римлянин будто прочитал его мысли и разрешил его тайные сомнения. Но, если они думали об одном и том же, значит, подозрения не напрасны? Выделив Филиппа, Сципион как бы проговорился, что есть и еще кто-то. А кто иной может сейчас занимать их общее внимание, кроме Ганнибала? Усмешка же римлянина, тень которой успел уловить Антиох, еще более озадачила его. Все цари изначально поражены жестокой болезнью подозрительности, потому семена сомнений, брошенные Сципионом в душу Антиоха, быстро проросли мясистыми стеблями дурмана и помрачили его ум.

«Ну и противники у меня, эти римляне, — думал царь, — где ни появятся, всюду добьются своего. Надо же, такого злодея у меня сманили!»

У царя пропало последнее желание вести переговоры. Заметив это, Сципион выразил намерение расстаться, а напоследок сказал:

— Напрасно ты, Антиох, надеешься на оружие. Тебя, видно, кто-то вверг в заблуждение. Сил у нас не меньше, чем у тебя, а союзников больше. Те же, на кого полагаешься ты, ненадежны…

Увидев, как при этих словах у Антиоха вытянулось лицо, Сципион спешно добил:

— Я имею в виду этолийцев.

Он и в самом деле подразумевал этолийцев, но царя уже невозможно было образумить: вспыхнувшая едким пламенем болезнь чернила его душу и распаляла мозг, а потому хладнокровных размышлений ждать от него уже не приходилось.

— Ну что же, Антиох, — снова заговорил Сципион, — видимо, нам действительно придется померяться силами. Но прошу тебя, в том случае, если вопреки нашим стараниям, это все же произойдет, сумей сделать правильные выводы из первого же столкновения и вовремя остановись, не доводи наше противостояние до крайнего ожесточения, до смертельной злобы. Это будет выгодно и тебе, и грекам, и нам. Но все же не торопись, царь, рвать с нами дружбу и вверять судьбу прихотливому военному счастью, еще раз обдумай сложившуюся ситуацию, и пусть следующий день принесет нам больше взаимопонимания.

— Да, — поднимаясь, нетерпеливо сказал Антиох, — всего вам доброго, встретимся завтра.

Однако на следующий день встретиться не довелось. Утром пришло сообщение о смерти царского сына, носившего, как и отец, имя Антиох. Во дворце, а также во всем городе был объявлен траур. Ни о каких переговорах теперь, конечно же, никто не помышлял.

Младший Антиох подавал большие надежды, и его добрые задатки сами вынесли ему приговор. Талантливый царевич страшен для царя, и, как шептались при дворе, да и по всей Сирии, Антиох был вынужден отравить сына, естественно, при посредстве специалистов, в качестве которых в Азии использовались евнухи. Другой царский сын Селевк был попроще, и потому ему позволили жить, однако отправили фактически в ссылку за Геллеспонт в Лисимахию, дабы в этой отдаленной от азиатских центров, ничтожной провинции он не мог собрать сил, достаточных для свержения отца.

Царь в жестокой депрессии заперся в своем покое и не показывался на глаза ни придворным, ни гостям.

Сципион же, расхаживая по облаченным в траурное убранство залам дворца, вспоминал страдания царя в день их первой встречи и содрогался от ужаса. Теперь они виделись ему в ином, беспощадном свете и воспринимались по-другому. «Вот она, монархия, — думал он, — пусть бы философы, восхваляющие единодержавие, взглянули ныне на этот дворец, на этого могущественного царя, не смеющего даже оплакивать сына! Прежде говорили, что в Азии все люди рабы и только один человек — господин, это царь, но, увы, оказалось, что царь — тоже раб, раб своего трона».

Виллий предложил Сципиону оставить Антиоха в покое и переждать траур в Пергаме. Сципион согласился, и римляне, передав через придворных соболезнования несчастному царю, возвратились к Эвмену.

В Пергаме они не теряли времени даром и сразу же включились в проводимую выздоровевшим Сульпицием работу по созданию антисирийской коалиции. Большую помощь в этом римлянам оказывал Эвмен. В результате, к тому дню, когда из штаба Антиоха поступило согласие на продолжение переговоров, трех Публиев окружало множество греческих делегаций от малоазийских городов, и потому в Эфес, где теперь находился сирийский царь, римляне отправились с целым караваном союзников.

Сам Антиох не вышел к гостям, сославшись на болезнь, и поручил вести переговоры своим советникам. От имени царя на этот раз выступал внушительный вельможа Миннион. Виллий и Сципион еще в Апамее обратили на него внимание, так как он обычно ближе всех стоял к царскому уху и чаще других прикладывался к нему устами, нашептывая господину свои бесценные соображения; правда, друзья не сразу его узнали, поскольку в отсутствие царя он стал как-то выше и солиднее. Всегда согбенный перед Антиохом, Миннион сегодня распрямился и держался перед римлянами с великим апломбом, словно разом совмещая в себе и царскую самоуверенность, и собственное самомнение, а греков он и вовсе в упор не замечал. Однако его новая поза не придала свежести старым речам, произносимым совсем недавно Антиохом, а гораздо раньше сирийскими посольствами в Риме. Он снова указывал римлянам пределы их интересов и советовал либо совсем забыть беспокойные слова «свобода» и «справедливость», либо воплотить их в реальность у себя дома, а не таскать свои лозунги за моря в чужие территории. Отвечая царскому представителю, Публий Сульпиций первым делом высказал предположение, что Антиох постыдился сам выступать со столь пустою речью, а потому поручил это сделать первому, кто попался ему под руку. В подобном же ключе, опровергая один за другим доводы Минниона, он продолжал его высмеивать, стараясь расположить в свою пользу присутствующих греков. Когда же очередь высказываться дошла до делегаций греческих городов, в зале поднялся такой галдеж, что здравый смысл в ужасе покинул поле боя в неизвестном направлении.

Попрепиравшись подобным образом несколько дней, оппоненты разошлись, сохранив за собою прежние позиции. Римляне вернулись в Пергам, а оттуда поторопились на родину.

Последнее посещение Эфеса, несмотря на бесплодность переговоров, все же возымело некоторое значение для римлян, так как позволило им удовлетворить любопытство относительно Ганнибала. Они заметили, что Пуниец уже не столь уверенно разгуливает по царским палатам, как прежде, и свита его весьма уменьшилась. У дворцовых сплетников им удалось выведать, что африканец попал в немилость у Антиоха, а попытками рассеять царские подозрения только усугубил их, что однажды он начал бить себя кулаком в грудь и кричать: «Я — злейший из злейших врагов римлян! Как смеешь ты мне не доверять! Я ненавидел их с рождения и даже раньше, поскольку их ненавидели все мои предки! Я в девять лет дал клятву отцу и богам в вечной вражде к Риму! А теперь я ненавижу римлян в десять раз сильнее, потому что среди них находится тот, кто мне ненавистнее самой смерти! Знай же, Антиох, если ты отвергнешь мою жажду мести, я пойду за Альпы, за Гирканское море, подниму на борьбу с Римом галлов и скифов, а если не помогут и они, взойду на небеса и взбунтую самих богов!» После этой неистовой оргии в честь подземных духов злобы и ненависти царь будто бы смилостивился над Пунийцем и соизволил оставить его при своем штабе, однако прежнего доверия к африканцу уже не было.