Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 1) Страница 59

"Ну, положим, я принят, но буду ли я искренне, вполне искренне счастлив? Уж наверняка не так, как они", - раздумывал Жак, подразумевая Антуана и отца.

- А знаешь, как все получилось, когда я в последний раз обедал в Мезон-Лаффите, - сказал он, и к этому его побудило одно воспоминание. - Я только что развязался с устными экзаменами, и нервы у меня были измочалены. И вот представь: вдруг Отец - ты эту его манеру знаешь, бросает мне: "Как же нам с тобой быть, если тебя не примут?"

Жак осекся: налетело еще одно воспоминание. Он подумал: "До чего же я сегодня взбудоражен". Усмехнулся и подхватил брата под руку:

- Впрочем, Антуан, удивительно не это, а то, что произошло со мной наутро... Наутро - после того вечера. Мне просто необходимо поделиться с тобой. Я был свободен, и Отец поручил мне вместо него пойти на похороны господина Креспена. Помнишь? Вот тут и произошло нечто непостижимое. Оказалось, явился я слишком рано; полил дождь, я вошел в церковь. Надо сказать, раздражен я был ужасно, - потерял все утро. Однако, сам увидишь, это не объяснение... Словом, вхожу и сажусь в свободном ряду. И тут возле меня устраивается какой-то аббат. Обрати внимание вот на что: свободных мест было много, и все же аббат располагается бок о бок со мной. Совсем молод, конечно, из семинаристов. Такой чистенький, тщательно выбрит, благоухает зубным эликсиром, но меня раздражали его черные перчатки, а особенно зонт старомодный зонтище с черной ручкой... И пахло от него мокрой псиной. Пожалуйста, не смейся, Антуан. Вот увидишь, что будет дальше. Я все думал об этом священнике и ни о ком другом думать не мог. Он внимал богослужению, шевеля губами, вперив глаза в старый молитвенник. Ну что ж. Пусть так. Но при вознесении даров он не встал на колени на скамеечку - это еще было бы простительно, - а распростерся ниц прямо на полу на голых плитах. А я взял и остался стоять. Вот он поднимается с полу, замечает меня, встречается со мной взглядом, - быть может, он учуял в моей манере держаться что-то вызывающее? Словом, я подметил, как на его лице появилось строгое, осуждающее выражение, как он завел глаза, - и до того все это было ханжески напыщенно, до того все это раздражало... что я... как мне только взбрело это на ум - до сих пор не пойму. Я выхватил из кармана визитную карточку, впопыхах наискось написал несколько слов и протянул ее аббату. (Все это было неправдой. Жак просто сейчас вообразил, будто способен на такую выходку. Отчего он лгал?) Он с важностью вскинул голову, как видно, колебался, и мне пришлось... ну да, пришлось вложить карточку ему в руку! Он взглянул на нее, потом уставился на меня как ошалелый, сунул шляпу под мышку, как-то украдкой взял свой огромный старомодный зонт и без оглядки бросился бежать... ну да, бежать... Будто рядом с ним одержимый... Да и мне, ей-богу, невмоготу там было оставаться, я просто задыхался от злости! И ушел, так и не дождавшись похоронного кортежа.

- Ну а что же все-таки ты написал на карточке?

- Ах да, на карточке! До того все это глупо, что я и сказать не решаюсь. Написал: "Ну, а я не верую!" Поставил восклицательный знак! Подчеркнул! И все это на визитной карточке! Какая чушь! "Я не верую!" Глаза его округлились, взгляд застыл. - Да и как можно вообще утверждать это?

Он помолчал, провожая глазами молодого человека, одетого в траурный костюм безукоризненного покроя и переходившего площадь Медичи.

- Вот ведь нелепость, - произнес он дрогнувшим голосом, как будто принуждая себя к какому-то тягостному признанию. Знаешь, о чем я сейчас подумал? О том, что вот если бы ты умер, я непременно стал бы носить хорошо сшитый черный костюм, как вон у того субъекта, что маячит вдали. И захотелось, чтобы ты умер, страстно захотелось... Как по-твоему, уж не кончу ли я свои дни в доме для умалишенных?

Антуан пожал плечами.

- А жаль, если так не получится! Уж я бы там постарался, вел бы самоанализ до самой последней стадии безумия. Послушай, я задумал написать повесть о том, как один очень умный человек сошел с ума. Все его поступки были бы нелепы, однако действовал бы он, все тщательно обдумывая, и воображал бы, что ведет себя, следуя железной логике. Понятно? Я бы проник в самое средоточие его интеллекта и...

Антуан молчал. Один из его излюбленных приемов, к которому он обычно прибегал. Но он научился так молчать, так внимательно вслушиваться, что мысль собеседника не сникала, а пробуждалась.

- Эх, вот если бы только было время поработать, заняться творческими исканиями, - вздохнул Жак. - А то вечно эти экзамены. А ведь мне уже целых двадцать лет. Просто ужасно...

"Да вдобавок снова чирей нарывает, хоть я и смазал его йодом", подумал он, прикасаясь к затылку - к тому месту, где натирал воротничок, раздражая головку фурункула.

- Скажи-ка, Антуан, - начал он снова, - ведь в двадцать лет ты уже не был мальчишкой, верно? Я-то хорошо это помню. Ну а сам я не меняюсь. И чувствую, что, по сути, я и теперь такой же, каким был десять лет тому назад. Не находишь?

- Нет.

"А ведь он прав, - раздумывал Антуан, - вот оно постижение неизменности явлений или, скорее, неизменность постижения явлений... Например, важный старик говорит: "Чехарду я просто обожал". И руки у него теперь те же и ноги те же. Сам он тот же, что был когда-то. Да и я все такой же, как в ту жуткую для меня ночь в Котрэ, когда я от страха не решался из комнаты выйти: а ведь то был сам доктор Тибо собственной персоной... главный врач нашей клиники... сильная личность..." - добавил он с самодовольством, словно услышав, как говорит о нем кто-то из студентов-медиков.

- Я тебя раздражаю? - спросил Жак. Он снял шляпу и вытер лоб.

- Да отчего же?

- Отлично это вижу: еле отвечаешь и слушаешь так, словно я болен, в бреду.

- Вовсе нет.

"Если промывание ушей не даст снижения температуры..." - подумал Антуан, вспоминая страдальческое личико ребенка, которого утром доставили в больницу... "В сердце моем... в сердце моем... та-та-та, та-та..."

- Ты вбил себе в голову, будто я нервозен, - продолжал Жак, - повторяю, ты ошибаешься. Послушай, Антуан, хочу тебе кое в чем признаться: так вот, иной раз мне почти хочется, чтобы меня не приняли.

- Почему же?

- Потому что хочу сбежать.

- Сбежать? От кого?

- От всех и всего. От сложности жизни! От тебя, от них, от вас всех.

Антуан не сказал то, что думал: "Ты несешь чепуху", - нет, он повернулся к брату, испытующе посмотрел на него.

- Отрезать пути к отступлению, - продолжал Жак. - Уехать! Да, да, уехать, уехать одному куда угодно, хоть на край света! Там, в далеких краях, я обрел бы спокойствие, стал бы работать. - Он знал, что никуда не уедет, и поэтому с особенным пылом предавался мечтам. Немного помолчав, с вымученной улыбкой он заговорил снова: - И вот оттуда, из своего далека, я, пожалуй, и мог бы простить их, но только оттуда - из далека.

Антуан остановился.

- Так ты все еще думаешь об этом?

- О чем?

- Да вот ты говоришь - простить их. Кого, за что простить? За то, что тебя отправляли в исправительную колонию?

Жак метнул на него недобрый взгляд, пожал плечами и пошел дальше. Разумеется, дело касалось его пребывания в Круи! Но вдаваться в объяснения не стоит. Антуан все равно не поймет.

Да и, кроме того, откуда исходит мысль о прощении? Как и сам толком не знал, хотя перед ним вечно вставал вопрос, какой сделать выбор - простить или же вынашивать в душе чувство старой обиды; не противиться, смириться, стать мелкотравчатым среди всех других мелкотравчатых или же, напротив, подстрекать, развивать те всеразрушительные силы, которые в нем бушуют, и броситься с былою яростью против... да он и сам не знал, против чего, против обыденности, мещанской морали, семьи, общества! Он затаил зло с детских лет; подсознательно он все время чувствовал, что никем не признан, а ведь ему должны были бы оказывать знаки внимания, на которые он имел право, но им пренебрегает весь род человеческий... Да, сомнений нет, если б в один прекрасный день удалось скрыться, он бы наконец обрел внутреннее равновесие, которого у него нет по вине других.

- И там я принялся бы за работу, - повторил он.

- Где же это там?

- Ну вот видишь, ты спрашиваешь где! Да тебе, Антуан, этого не понять. Ты всегда жил в согласии со всем, что тебя окружает. Тебе всегда нравился путь, который ты избрал.

И вдруг он мысленно стал осуждать старшего брата, что редко позволял себе. Антуан представился ему самодовольным и ограниченным. Энергичен, верно, - но умен ли он? Ну да, ум натуралиста! До того положительный ум, что Антуан находит в занятиях науками полнейшее удовлетворение! Ум, построивший для себя целую философию на одном лишь понятии активной деятельности, вполне довольный ею! И что всего важнее, - ум, который все обесценивает, лишает окружающее того, что составляет истинный смысл, истинную красоту вселенной.

"Нет, я не такой, как ты", - подумал он запальчиво. И отстранился от брата, молча пошел один по самому краю тротуара.