Рой Якобсен - Стужа Страница 59

Странные крики, которые слышал Гест, доносились из продолговатых клеток, которые были установлены на сваях и вереницей тянулись от бани до скотного двора; в клетках, привязанные за лапу тонкими кожаными ремешками, сидели на обтянутых кожей жердинках ловчие птицы — соколы, коршуны, ястребы. Они-то и издавали наперебой эти крики, похожие на детский плач и вековечную тоску, меж тем как над ними и вокруг них гомонили тучи яростных дроздов и ворон. У Ингольва было девятеро сыновей и две дочери, всех их родила ему Рагнхильд дочь Свавара, на которой он женился на Готланде во время своего первого похода, но за год до появления Геста болезнь свела ее в могилу. Сейчас в усадьбе оставались только дочери да двое сыновей, с виду веселый и беззаботный Сэмунд и Хавард, хозяин ловчих птиц, с отчужденным взглядом мутно-серых глаз, с землисто-серым лицом, будто смерть уже вонзила в него свои когти. Он был немного старше Геста и ростом изрядно повыше его, неизменно носил одежду из темной кожи и отличался немногословием.

В главном доме по стенам висели ковры, изукрашенные шлемы и щиты, в изобилии имелись там и цветное стекло, и оружие — наследие, добыча грабежей и военные трофеи, ведь Ингольв много лет разорял чужие берега, прежде чем примкнул к войску Олава сына Трюггви (тогда оно стояло в Нормандии), а позднее в тот же год участвовал в последнем походе Олава на Англию, когда конунг зимою принял крещение. Ингольв тоже крестился, по приказу конунга, и с тех пор, как принял наследство после брата, погибшего вместе с Олавом при Свольде, сидел в Хове, держа врагов на расстоянии, а друзей на привязи щедрости; слыл он тороватым и скупым, жестким и уступчивым, порой даже легковерным, потому что действовал смотря по обстоятельствам.

Некогда в усадьбе было языческое капище, но Ингольв и Рагнхильд своими руками сровняли его с землей, теперь же, на склоне лет, старик подумывал, не воздвигнуть ли на том месте церковь, в память о Рагнхильд, да все ждал знамения, ведь он ничего не делал вгорячах, ему непременно требовался явный знак свыше, который ни с чем не спутаешь.

Поселили Геста в постройке, где у Ингольва жили верные люди, звали их работниками и управителями, а не то и гостями, но они больше походили на военную дружину, не расставались с оружием, несли охранную службу, охотились в лесах, ловили в озере рыбу и только в страду трудились наравне с трэлями, как обыкновенные работники, и каждое лето Ингольв отсылал третью их часть в военный поход.

В первый же вечер Геста отвели в пиршественный зал и указали место подле Ингольва, сделал это угрюмый, непомерно толстый хьяльтландец,[85] который явно недоумевал, за что маломерку такая честь.

— Ты кто? — спросил он, однако, не дожидаясь ответа, повернулся к Гесту спиной.

Все ели, пили вино и пиво, а Ингольв, сидя на почетном месте, с выражением ребяческой гордости на широком лице обозревал собравшихся. Временами он обращался к Гесту, выслушивал его ответ, затем, то ли потеряв нить разговора, то ли интерес, опять погружался в собственные мысли, а немного погодя снова начинал разговор. С оттенком смиренной горечи он поведал, что старший его сын служит у свейского конунга Олава, второй же по старшинству — в дружине датского конунга Свейна, ему пришлось пойти на это по тактическим соображениям, после Свольда, уступить сильнейшему, чуть ли не пожертвовать сыном, покупая мир. Правда, остальные сыновья ушли в викингские походы.

— Конунг Свейн умер, — заметил Гест.

— Верно, — кивнул Ингольв. — Но Эйвинд явно об этом не знает, потому что хочет остаться в Дании, у Кнута. — Он устало вздохнул. — А теперь, исландец, я желаю услышать, правда ли все то, что про тебя рассказывают.

Гест ответил, что знать не знает, что про него рассказывают, однако ж принялся излагать свою историю, хотя на сей раз обошел молчанием последние события с Онундом, тот факт, что подарил жизнь своему гонителю, а также некоторые подробности жизни у Кнута священника, но, поскольку уже слыхал о строительных планах Ингольва, сообщил, что возвел на мысу Нидарнес церковную стену и что ярл определенно проявляет к новой вере все большую благосклонность.

Ингольв спокойно слушал, потягивая вино, но, как только был упомянут ярл и убийство Транда Ревуна, насторожился и велел Гесту повторить это еще раз.

— Коли ты вправду тот самый человек, за какого я тебя принимаю, ты наверняка хочешь знать, как обстоит с этими детьми. Старшая девочка выйдет за Грани, который был здесь нынешним летом, так решила Ингибьёрг, и насколько я понимаю…

— Грани был здесь?

— Да, думал повидать тебя. А теперь, поди, рассказывает там, что ты умер или отвернулся от них. Он приехал с двумя людьми Ингибьёрг, а уехал с пятью моими. — Старик коротко хохотнул. — Они вернутся до наступления зимы.

— Чего же он хотел? — спросил Гест.

— Хотел сообщить, что Ингибьёрг родила сына. И назвала его в твою честь. А еще хотел предупредить тебя насчет одного исландца, которого ты, по слабости характера, не убил, он по-прежнему ищет тебя, а вероломных людей всюду хватает.

— И здесь тоже?

— И в Сандее тоже, — поправил Ингольв. — Поэтому я прогоню тебя, как только замечу, что ты ставишь под угрозу моих людей.

— Что ж, постараюсь сделаться незаменимым, — сказал Гест с наигранной беззаботностью.

Но старик, кажется, не разделял его мнения.

— Как я говорю, так и будет, — помолчав, сказал он.

Гест тоже помедлил, потом обронил:

— Такое никому не дано.

Снова повисло молчание, Ингольв размышлял.

— Смутные времена наступают, — задумчиво произнес он. — В народе говорят про нового конунга, который снова будет собирать страну и крестить ее. И произойдет это вскорости, ибо страна останется без защиты, коли ярл отправится на запад. Однако ж многие из здешних вождей по-прежнему держатся старой веры, а стало быть, начнутся распри, и при таких обстоятельствах я не могу впутываться еще и в твое дело.

Все это время Ингольв смотрел на застолье, но теперь взглянул прямо на Геста, словно подчеркивая значимость своей последней фразы.

— А сейчас, по-моему, пора выпить за Ингибьёрг, — сказал он с нежданной улыбкой и поднял кубок. — И за ее сына.

Гест, как наяву, видел перед собою этого сына, еще одного мальчонку, который носит его имя, и еще одну мать, которая считает его мертвым; вот такова смерть, думал он, глядя на старика поверх изукрашенного серебряного кубка.

Дочери Ингольва расхаживали по залу, подавали еду и напитки. Младшая, Аса, была молчалива и сурова, одета скромно и не слишком пеклась о своей внешности. А вот у старшей, Раннвейг, в ушах и на шее блестели золотые украшения, и платье ее, лазурно-голубое, с глубоким вырезом, по словам Ингольва, было привезено им из франкских земель в подарок ее матери, вообще-то по наследству оно досталось Асе, но та его не взяла, она ни на что не притязала, не в пример Раннвейг, которая хотела получить все, и платье перешло к ней. Именно Раннвейг встретила Геста на опушке, поэтому, когда она проходила мимо, он с улыбкой спросил, знает ли она теперь, что прячется в лесу.

— Нет, — ответила девушка.

Ингольв сообщил, что она выйдет за Рёрека, а потом опять завел речь о церкви, которую собирался построить, о том, что сей замысел осенил его во время паломничества в Румаборг: после кровавого поражения при Свольде он, сломленный и павший духом, пришел в саксонскую землю, и там Господь обратился к нему и призвал в Румаборг, и он отправился туда с горсткой людей, как нищий попрошайка, и увидел город столь невероятной красы, что самый закоренелый язычник поневоле бы рухнул на колени и попросил прощения за свой нелепый образ жизни. Не переводя дыхания, он начал уговаривать Геста совершить такое же паломничество, тогда он поймет, какая сила вела его по земле, ведь божественный порядок есть во всем, даже в путаных скитаниях вроде Гестовых.

Гест помолчал, потом печально сказал, что, куда бы ни приходил, он всюду был незваным гостем.

Ингольв улыбнулся и заметил, что быть званым и быть желанным все-таки не одно и то же, здесь Гест желанный гость, а в Румаборге он будет и желанным и званым.

Дни стояли погожие. Лето вообще выдалось погожее. И в лесах царила до того величавая тишь, что Гест словно бы слышал небеса, а изредка набегавшие тучи, пролившись дождем, исчезали, и над миром вновь сияло солнце.

Гест резал по дереву, так, для собственного удовольствия, ведь ему ничего не поручали, слушал, о чем люди говорят, развлекал молодежь стихами и нелепыми историями и не упускал случая поболтать с Раннвейг. Она смеялась его рассказам и гримасам, но на вопрос, знает ли она теперь, что прячется в лесу, всегда отвечала «нет».

— Я тебя не знаю, — твердила она. — И знать не хочу.