Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна Страница 6

— Сколько лет Лулу?

— Она на два года старше меня.

— Значит, двадцать четыре. Вот и станет Лизаньке вместо матери, свои у нее навряд ли появятся. Быть ей старой девой.

— Это почему же? Она совсем недурна собой и мила.

— Такие женщины хороши для мирного времени, а мирное время кончилось. Вот ты — другое дело, ты для всякого времени годишься, и с тобой нигде не пропадешь.

— То-то ты у беспризорников спрашивал: «Эй, ребята, жениться мне на ней или нет?»

— А он, помнишь, сопливый, грязный, крикнул на всю улицу: «Зенись, дед, зенись!» Ну я и женился… хотя ты мне и не девкой досталась. Слишком вольные у вас, барских детей, нравы были, не то что в нашей смоленской деревне, там девки себя блюли.

Она ошеломленно вглядывалась в его узкое, как у породистого коня, лицо с косо падающей на лоб иссиня-черной прядью и таким же конским, почти без белка, темным глазом.

Это было невозможно, немыслимо, но он, кажется, угадал ее маленькую тайну, он приблизился к ней совсем близко, мог дотронуться до нее. Как? Ведь она никогда не рассказывала о той поездке в Пьяный бор: блеск воды на солнце, теплый песок, детское безумие…

Тогда, в холодном вагоне, мчащемся сквозь мрак, она впервые догадалась о его даре прозрения и, догадавшись, поверила в этот дар навсегда.

Но того разговора о женитьбе в восемнадцатом быть не могло, он был позже, потому что тогда она ТЕРПЕЛА. Терпела изо всех сил. Ночные пьяные приходы золотоволосого поэта, их песни и чтение стихов до утра, терпела дворника Павла Петровича, который приходил, когда ему вздумается, и тоже пил с Деткой. Терпела формовщика Климова — бывшего матроса и пьяницу, терпела игру на лире в компании нищих и слепцов. Они даже приперлись в их первую ночь. Терпела пресненских детей, вечно торчавших во дворе в ожидании леденцов и пряников…

Терпела и тянула, на всякий случай, роман с сыном знаменитого певца.

На робкие просьбы хоть немного утихомириться — ведь все-таки член Академии художеств, действительный статский советник — отвечал, что Екатерина, учреждая Академию, назвала ее «Собранием людей, свободных от недостатков общества», а главные недостатки как раз и есть предрассудки вроде «не пей и дружи только с себе подобными».

А ведь так хорошо все начиналось. Весна шестнадцатого. Они играли в черный резиновый мяч в одном из дворов Трубниковского переулка. Она жила рядом, на Поварской, в семье доктора Бунина и лениво посещала юридические курсы мадам Полторацкой. В Трубниковский к своим друзьям ее привел жених — милый Петя Дромирский, а там этот черный, сухой, с огненным конским глазом, в сапогах и косоворотке. Она знала о нем от Оли Овчинниковой. Оля ему позировала, потом спала с ним, говорила, что в постели нет ему равных, но пьет сильно. Оля ходила позировать, когда он еще жил в Афанасьевском, там была артель художников «Мурава», а Оля в те поры очень нуждалась, это потом привалило нежданное наследство.

Черный платил за сеансы щедро и уже тогда был знаменит, к тому же оформлял особняки и богатые магазины.

В общем, резиновый мяч перебрасывали долго, она раскраснелась, волосы растрепались, но чувствовала, что очень мила в синей суконной юбке и белой блузке, похожей на матроску, — с синей каймой на большом отложном воротнике.

Потом сидели на скамье, и он разглядывал ее руки, говорил, что такие длинные и красивые пальцы видел только у девушек на картинах Боттичелли и лицо у нее — тоже боттичеллиевское, расспрашивал, откуда взялась такая, и, узнав фамилию, рассмеялся: «Рядом с нашей деревней был Воронцовский лес, не вашего ли батюшки собственность?» Она сказала — нет, хотя батюшка и дворянин, но служит присяжным поверенным и живет в Сарапуле.

А «Воронцовский лес» стал потом только их интимной шуткой: «Не пойти ли мне в Воронцовский лес». Но до таких шуток тогда в Трубниковском было еще довольно далеко.

Она и так металась между знаменитым певцом и его сыном, а тут закрутилось новое: ночные поездки в «Яр», мастерская на Пресне… Лужок перед домом он засеял рожью и васильками, но жизнь в мастерской текла совсем не идиллическая — все эти дворники, формовщики, слепые лирники с выпиванием «по маленькой», а по ночам, после театра, после концерта, собиралась московская богема. На ночные бдения со жженкой, с чтением стихов, чудной игрой на скрипке его друга, несравненного Сибора.

Паганини и Бах. Любовь на всю жизнь. Они и с Генрихом сразу нашли общий язык, потому что любовь к музыке у обоих была запредельная. Генрих говорил: «Музыка у меня в крови». А Детка воплощал музыку в своих портретах знаменитых музыкантов.

Она не позволила ему «пойти в Воронцовский лес», предвидела его горькое недоумение и уехала на лето домой. Вдруг телеграмма: «Встречай».

Отец был изумлен: «Какой такой знакомый?! Он — действительный статский советник, его превосходительство, для военных — генерал. Он в отцы тебе годится, откуда такие знакомства? И зачем едет?»

Оказывается, приехал делать предложение руки и сердца, так его забрало в ее отсутствие, да и преданность Пети пугала.

Она встречала его на пристани, специально в той же синей юбке и белой блузке с синей же каймой. Было жаркое солнечное утро, и он потом говорил, что волосы ее светились золотым нимбом.

Но отец держался с ним очень почтительно и очень сухо. Называл «ваше превосходительство», но в сватовстве отказал, сославшись на слишком большую разницу в возрасте.

Весь следующий день они гуляли по городу. Прямые улицы, белые одноэтажные дома, сады, сады и нескончаемые разговоры. Решили ждать до осени, пускай Иван Тимофеевич привыкнет к мысли, но не утерпела и в начале августа объявилась на Пресне. Сразу увидела на подиуме свой бюст из темного полированного дерева, одну из лучших его работ. Увидела — и отлегло от сердца: «Ничего, как-нибудь обойдется!»

Обошлось, но не сразу. Тогда-то и сказал о смоленских девках, которые себя блюли, и о женитьбе не заговаривал, вот и пришлось терпеть шесть лет, пока сопливый маленький беспризорник не крикнул на всю улицу: «Зенись, дед, зенись!»

А в поезде он сказал что-то другое, какой-то намек на ее отношения с певцом, да, вспомнила: он готовил тогда представление для Первого московского цирка. Пластическую сюиту «Самсон» с участием борцов и знаменитого певца в заглавной роли. У певца действительно было прекрасное тело борца, мощное, с проработанными мышцами. Вот на этот счет Детка и прошелся, мол, тебе же хорошо известно, какая у него замечательная фактура. Детка был большой ехидной, до старости припоминал ей грешки, да и вообще мог отмочить такое, что иногда дух захватывало от страха за него и за себя.

Например, в восемнадцатом.

После возвращения из Петрограда он дни и ночи проводил у кремлевской стены, руководил установкой своего барельефа «Павшим». Барельеф открыли седьмого ноября, очень торжественно — со знаменами, с оркестром. Присутствовали все бонзы новой власти, а вождь сказал пылкую речь.

Когда возвращались на Пресню с Красной площади, он, и обласканный, и довольный своей работой, вдруг сказал, фыркнув, как конь: «Надо же! Ты слышала, что он сказал? Какая-то абракадабра. Мол, „на долю павших товарищей досталось великое счастье победы… Великая почесть… по вашим телам пошли дальше“. Нет, это даже не абракадабра, это что-то людоедское».

Одиночество — это когда вздрагиваешь от телефонного звонка, так непривычен этот звук…

Одиночество — это когда бесконечно говорят, говорят, как Нинка сейчас. Ее последняя подруга. Последняя еще живая. Когда-то была хороша необычайно, и умна, и хитра, а сейчас — просто болтливая старуха. С Нинкой прошла вся жизнь здесь после возвращения из Америки. Поселили сначала в гостинице «Москва», назначили хорошее содержание, но вокруг пустота. Как от прокаженных, коллеги старались держаться подальше. Боялись и ненавидели. Наденька Пешкова поначалу прибегала, но после того, как она сказала ей по телефону: «Я бы к тебе пришла, но здесь у вас такая грязь на улицах», Наденька бросила трубку, не попрощавшись, и перестала звонить и прибегать. Объявилась, когда Детка получил и премии, и высокие звания. Она не сердилась на Наденьку, к тому времени она уже поняла правила и законы жизни на своей «старой, огрубевшей родине». Именно так написал Генрих в письме: «Старой, огрубевшей», откуда мог знать? Он знал все: и то, чего другие не могли знать, и то, чего не хотели. Надо перепрятать его письма, забрать из секретера и положить в щель между изголовьем и матрасом, тогда никто, даже Олимпиада не доберется до них.

Встала, грузная, в несвежей ночной сорочке, подошла к окну. Заметенный снегом двор, груда безобразных деревянных ящиков у люка, закрытого обитыми жестью ставнями, в этих ящиках привозят ненавистную бильдюгу и нотатению, ими Олимпиада кормит ее. Нинка все собиралась прийти устроить Олимпиаде разнос, выгнать ее наконец, обещала найти другую помощницу, но то ли забыла, то ли пороху не хватает, а может, уже дотащиться не может. Она теперь живет на Ломоносовском, а раньше они с Ванечкой круглый год жили на шикарной даче в Барвихе. Нинку это устраивало, потому что она приезжала только на субботу и воскресенье, крутила романы, а с Ванечкой поселила какую-то замшелую тетку. Нет, одно время на даче жила Ванечкина мать — маленькая деревенская старушка. К столу ее не приглашали, а летом она сидела где-нибудь в углу огромного участка. Сидела почему-то на корточках, одна. Все было понятно. Ванечка очень любил Нинку. Был он талантливым, смелым, на войну пошел добровольцем, но вот перед Нинкой гнулся. Когда мать умерла, он на похоронах рыдал над могилой даже как-то по-женски, не стесняясь, давясь слезами. Она сказала: «Не ожидала, что Ванечка может вот так… убиваться», а Детка отрезал: «Значит, знает, отчего так горько и… тошно». Детка Нинку недолюбливал и даже подозревал в особом, специальном интересе к их жизни, впрочем, подозревал не ее одну, а она всегда помнила, что Нинка с Ванечкой были единственными близкими людьми, остальные не могли простить, будто бы за то, что в лихие и тяжелые годы они ОТСИЖИВАЛИСЬ в Америке, а на самом деле — завидовали, сначала тому, что отсиживались, потом мастерской, потом наградам и премиям Детки. Нинке было не до зависти, она жила своей бурной жизнью, а Ванечке это низкое чувство вообще было незнакомо: он жил холстами, красками, пленэром, мазком, колоритом. Художник какой-то былинной мощи, это их с Деткой и сближало. Хотя один раз из-за них чуть не поссорились.