Владимир Корнев - Датский король Страница 6

В аудитории внезапно появился профессор Ауэрбах. »Черт его дернул появиться на занятиях рисунком! — Вячеслав с трудом скрывал раздражение. — Занимался бы своей любимой философией, так нет — он лишний раз решил напомнить нам о своем кураторском статусе! Может, он вообще гений-универсал? И материализовался из ничего — настоящий бес!»

«Мефисто» подходил к каждому планшету и начинал рассматривать его от левого нижнего угла — вверх. Выглядело это забавно, но было и нечто мистически-трагичное в том, что он исправлял, что видел. Всего планшета Ауэрбах не обозревал никогда, сосредоточивался только на деталях. Именно поэтому его исправления получались необыкновенно точными.

Подойдя к Звонцову, он, естественно, воскликнул: «А, это вы! Узнаю вас по вашему желтому костюму». Костюм у русского студента был не желтый, а палевый, но с цветовосприятием у профессора тоже были проблемы, да и в немецком нет слова, в точности соответствующего русскому «палевый». Ауэрбаху на фоне темных сюртуков других студентов всегда бросалась в глаза светлая тройка Звонцова, выдавая его с головой. Скульптор догадывался об этом, но сменить костюм было бы для него просто святотатством: в этой тройке еще его дед (последний настоящий «барин» в роду Звонцовых) наезжал в Монте-Карло и Карлсбад, где жил «истинно по-русски», то есть на широкую ногу. Итак, куратор склонился над рисунком, стал его внимательно рассматривать. бормоча:

— Слышал, что вы и живописец, хотелось бы взглянуть на ваши работы… А вот греческий нос здесь — это совсем неправильно! Эго неверный угол… — Профессор продолжал, повысив голос и обращаясь уже ко всей аудитории: — Обратите внимание, насколько красив ваш натурщик. В его изможденности есть своя красота. По всему видно, что старик добр к людям. Как известно, на человеческом лице, особенно после пятидесяти лет, отражаются все пережитые чувства. Если человек часто улыбался, на его лице появятся добродушные морщинки, если же человек много хмурился или подличал, появятся морщины подлости. На лице вашего натурщика отобразилось все его отношение к жизни. И посему можно сказать без преувеличения, что он красив…

Звонцов тут же безапелляционно заявил:

— А я считаю, что так красиво, я следовал классическому канону!

Красиво? — удивился Ауэрбах. — Вы даже не попытались это почувствовать. Вы просто взяли реплику, шаблон, взяли греческий нос! То есть, фигурально выражаясь, встали в позу с этим носом. Как можно относиться так невдумчиво, некультурно к пониманию красоты? — Ауэрбах продолжал: — У всех людей есть общие ощущения тепла, холода, страха. Есть и общий критерий чувства красоты, но этот критерий неясный, многие говорят даже, что для каждого человек он свой. Безусловно, какой-то объективный критерий существует, иначе не было бы великих художников, поэтов, великих музыкантов, выдающихся балерин. Вспомним, к примеру, Древний Египет. Там были абсолютно жесткие каноны, как рисовать фараона, Анубиса или какого-нибудь раба, как располагать Верхнее и Нижнее Царства, каноны были жесточайшие… А потом они изменились. Те вещи, которые дошли до нас, получались так: учитель показывал ученику, как рисовать на камне, предположим, жену фараона. Ученик мог быть влюблен в какую-то девушку и невольно передавал в чертах царицы сокровенные черты своей любимой. Следующему ученику, который учился у него, нравилось что-то другое, и линия неуловимо менялась. Таким образом, столетие за столетием с помощью человеческой любви, восхищения линии менялись, и все изменения привели к тому критерию, который я отстаиваю сейчас.

Звонцов еще пытался спорить, уже понимая, что проиграл. У него появилось горькое чувство, что его снова высмеяли на глазах у всей аудитории.

В довершение всего профессор заставил Звонцова срезать планшет и сказал, чтобы тот начал рисунок заново, приходя дополнительно с другим курсом на эту натуру.

Униженный Звонцов подумал: «Если он, знаменитый живописец-монументалист, это еще не значит, что такой же непревзойденный рисовальщик. А еще пытается чему-то научить!» Среза́ть планшет Звонцов и не думал — для этого он был слишком упрям и горд.

На прощание Ауэрбах напомнил ему, что перезачитывать философию не намерен и что ему придется сдавать экзамен.

— Сегодня я буду выдавать экзаменационные задания по философии, так что, любезный, не сочтите за труд, придите на лекцию.

IV

— Господа студенты… Господа студенты! Мм… Э-э-э… — Язык профессора заплетался, и он мямлил себе под нос, пытаясь одновременно отогнать развеселившихся с приходом весны мух. Аудитория не унималась. Мефистофель, обводя полуслепым, но грозным взглядом расположенные амфитеатром ряды, настойчиво повторил: — Я требую полной тишины!

«Если ему совсем отрезать язык, было бы, пожалуй, лучше», — подумал Звонцов. В минуты раздражения он порой испытывал какое-то садистское сладострастие.

— Наш курс немецкой литературы подходит к концу, — Мефистофель немедленно прервал возникший опять радостный гул, — но не спешите ликовать, обнажая свое духовное убожество. Нам предстоит еще обратиться к архиважной теме. Мм… Да-с… И эта, по сути, неохватная тема… — Студенты замерли, затаив дыхание, но скрип распахнувшейся двери не дал профессору договорить. В аудиторию влетела однокурсница Венера :

— Простите, господин профессор. Можно?

Мефистофель бросил на вошедшую взгляд, полный недовольства, но все же указал ей рукой место в верхнем ряду под гравированным портретом Гофмана.

Он задумался, вспоминая, что же такое «архиважное» собирался сказать. Лицемерная муха принялась бесшумно описывать нимб вокруг профессорского черепа. Студенты продолжали молчать, тщетно надеясь, что память не выручит старика. Одна Венера с независимым видом раскачивалась на стуле.

Наконец Мефистофель торжествующе произнес:

— Тема дальнейших лекций: «Фауст» Гёте, а пока запишите задание для коллоквиума. Мне бы очень хотелось услышать ваши суждения об этой гениальной трагедии. Согласитесь, было бы странно, если бы вы до сих пор, так сказать, pro anima[16] не читали «Фауста» и у вас не сложилось бы собственного мнения о трагедии. Also[17], тема коллоквиума: «Религиозно-философские аспекты „Фауста“ Иоганна Вольфганга фон Гёте». Да, спешу предупредить: целый ряд вопросов на экзамене будет посвящен этому произведению.

Ропот негодования пробежал по аудитории. Кто-то не выдержал:

— Невообразимо! Отложите хотя бы сроки! Это же толстенный том страниц в семьсот — могли бы хоть о коллоквиуме заранее предупредить!

В общем гуле выделялся женский голос нехарактерно низкого тембра:

— Что же это такое, господин профессор?! У нас и так семь экзаменов, и всего неделя до начала сессии! Да этого времени никак не хватит на то, чтобы проштудировать книгу с вашими комментариями, даже на то, чтобы просто ее раздобыть! Или вы думаете, что каждый студент держит ее под подушкой?

За словами Венеры последовал сухой скрип, мгновенно сменившийся грохотом падения тела. Кто-то бросился поднимать смутившуюся Венеру и колченогий стул, остальные захохотали.

Мефистофель устремил взор вверх, очевидно к небесным сферам, и вдохновенно продекламировал:

— Утренняя звезда Венера сошла с орбиты! — Затем он извлек из недр стоявшей перед ним конторки десятка два увесистых экземпляров «Фауста» и положил перед каждым из враз замолчавших студентов по книге.

Забегавшись с латынью, которую принимал все тот же Мефистофель, а также греческим, немецким, античной историей, Цицероновой риторикой и Аристотелевой поэтикой, Звонцов решил отложить экзамен по немецкой литературе на конец сессии, тем более что же знал: с первой попытки литературу сдать никто не смог, а ему экзаменатор наверняка учинит допрос с пристрастием.

После обеда Вячеслав вернулся в Йену на завершение графической штудии Дюрера.

Увидев свою работу; уже почти завершенную, Звонцов похолодел: полотно, над которым он трудился в течение месяца не только днями, но и ночами, пестрело безобразными черными кляксами. «Черт! Ауэрбах столько раз предупреждал меня не ставить чернильницу на верх планшета — что бы его послушать, так нет… Старая привычка, упрямство проклятое! Да еще ведь не убрал и не закрыл, черт!» Видно, кто-то походя задел мольберт и коварная чернильница упала на пол, простившись по всему планшету, и на нем, конечно, остались следы, не говоря уже о луже на полу. Вспомнилось, как он старательно накладывал штрих за штрихом, копируя манеру великого немца, как потом любовался результатами своего труда, и стало страшно обидно. Обведя глазами помещение, Звонцов не встретился взглядом ни с одним из сокурсников — все сделали вид, что целиком поглощены своими штудиями, хотя казус, случившийся с русским студентом, вряд ли мог остаться незамеченным. «Тактичны до филистерства — всех волнует только то, что касается их персоны», — подумал Звонцов, еще более раздражаясь. В бешенстве он подошел к планшету и, исполосовав лист скальпелем, только тут заметил, что кляксы ненастоящие — вырезаны из черной бумаги и едва держатся на ватмане. Подобный розыгрыш был бы уместным разве что в какой-нибудь провинциальной гимназии…