Людмила Третьякова - Русский Сюжетъ Страница 6

Пустоту, образовавшуюся возле нее, не могли заполнить ни мать, ни дети. Любовь к Ивану Дмитриевичу, быть может, на ее беду, от разлуки становилась только прочнее. Анастасия Васильевна хотела, чтобы муж знал об этом. В письмах излить свое чувство к нему было невозможно, потому что матушка взяла обыкновение писать зятю на тех же листах бумаги, что и она. Разумеется, Настины исповеди прочитывались. Сокровенная тайна любви нарушалась. И Анастасия Васильевна начала вести дневник, тайно ото всех, с мыслью когда-нибудь переслать его в Сибирь.

«19 октября, Москва, в 5 часов вечера.

Этот маленький дневник ты получишь с верным человеком, и я его начинаю с момента нашего горестного расставания. Я хотела бы тебе раскрыть самые тайные уголки моего печального сердца. Говорить, что я тебя люблю больше всего на свете, было бы только фразой. Ты должен быть в этом уверен... Мое перо в этот момент не сможет ничего писать, кроме слова «люблю»...»

Якушкина неустанно приводит мужу доказательства своей не проходящей тоски. Она целует его одежду, взятую из прежней квартиры и висевшую у нее в комнате. Она признается, что балует детей, «потому что ты мне так сказал». «Все спят, – пишет Настенька, – и я тоже лягу между обоими детьми и буду, стараясь заснуть, думать о тебе. Прощай, мне бы хотелось видеть тебя во сне, если уж я лишена счастья видеть тебя наяву».

А ведь всего только неделя прошла с ярославского свидания. И хорошо, что Настеньке неведомо: впереди годы, десятилетия, которые ей предстоит прожить в разлуке с мужем.

Время шло. Молоденькая женщина, от всех зависимая, все настойчивее огораживает свой маленький мир, где существуют только четверо: ее муж, она и двое их сыновей. Эта территория их с Иваном Дмитриевичем любви, куда вход запрещен и Надежде Николаевне. С нескрываемым раздражением жалуется она своему далекому «сибиряку» на докучливую опеку матери. От детских кроваток отгоняет даже няньку, не желая никому перепоручать детей. Прочие же родственники отвращают ее тем, что она видит: у всех своя жизнь, к ее горю они «холодны и равнодушны». «Что временами просто убийственно – это как раз то, что никто не входит в мое положение, нет никого, кому можно было открыть сердце, полное скорби. Потеряв тебя, я потеряла все – счастье, веселость, надежду, ибо что за существование будет моя жизнь без тебя?»

Но сквозь эту изливающуюся в каждодневных записях любовь просачивается леденящей струйкой горькая обида – обида Анастасии Васильевны на мужа, не разрешившего ей следовать за ним. Потихоньку, намеком и даже как бы в шутку она упрекает его в недостатке любви к ней. Сначала этой болезненной теме Настенька посвящает не более строчки, словно боится уверовать в то, о чем пишет. Но количество горьких слов растет как снежный ком.

«Не в обиду будь тебе сказано, мой любезный друг, я самая несчастная из женщин... ты мне отказал в единственном благе, которое могло бы меня сколь-нибудь привязать к жизни... если бы у меня были деньги, я уехала бы этой зимой, ты знаешь куда, но не хочу больше писать тебе об этом».

Нет, она будет писать – настойчиво, упорно, срываясь на крик: «Мой милый друг, мое состояние ужасно, я не выдержу. Разреши мне приехать к тебе. Я не могу писать, мне так грустно. Прощай, жестокий, но любимый, слишком любимый друг. Больше не могу». «Если бы ты видел меня эти три дня, то, конечно, твое мраморное сердце смягчилось бы и твои уста дали бы разрешение следовать за тобой».

Драма Якушкиных стоит особняком от всего, что пришлось пережить декабристам и их женам. Есть какая-то неразгаданная тайна в том, почему Иван Дмитриевич так упорно не соглашался на приезд жены.

Дети? Но, оставив новорожденного сына, уехала в Сибирь Волконская. Муравьева рассталась с тремя, поручив их свекрови. На глазах Настеньки собиралась в дальний путь Фонвизина, покидая в Москве двоих сыновей. Этот список можно продолжить. То есть дети не были преградой к воссоединению тех, кто очень того желал. К тому же у Якушкиных была крепкая подмога в лице совсем еще не старой матушки и очень любившего сестру Алексея Васильевича Шереметева.

Существовала одна версия этой семейной драмы, исходившая от ближайших друзей Якушкина. И состояла она в том, что чувства Ивана Дмитриевича были неравнозначны тому, что испытывала к нему жена. Это объясняли той первой, незабвенной любовью к Наташе Щербатовой, которая не только изменила характер Ивана Дмитриевича, но и не дала ему возможности всецело отдаться новому чувству. Если, как говорила теща Якушкина, у нее «сердце впереди разума бежит», то у Якушкина в отношении Настеньки «впереди бежал разум». И стало быть, Иван Дмитриевич, пожалуй, прав: грешно крошек оставлять без матери. И от Настеньки он ждал благоразумия, а она готова была затопить всю Сибирь бесконечной любовью к нему.

Дело доходило до того, что она, преданная, любящая мать, писала мужу слова, не иначе как продиктованные безысходным отчаянием: «Наши дети играют около меня и, однако, не могут меня развлечь; все их любят, все восхищаются ими, а я (прошу у тебя прощения) иногда не могу их видеть без ужасного содрогания. Это они являются препятствием к нашему соединению. Прости, милый друг, я чувствую, что я не права. Ведь это не их вина, что они существуют на свете, а скорее наша, и, несмотря на это, хотя и редко бывает, они причиняют мне ужасное страдание.

Я на коленях прошу у тебя прощения. Уверяю тебя, что я сделаю все возможное, чтобы быть благоразумной...

...Я лишена возможности видеть тебя, кто один только составляет мое счастье. И ты сам захотел этого... это черта некоторого деспотизма; ты должен был мне предоставить выбор и немного подумать о своей бедной жене, которая любит тебя в миллион раз больше, чем когда-либо раньше. После нашей разлуки я так тебя люблю, так люблю, что не могу тебе этого выразить...»

Чувствуется, что временами Анастасии хочется взять детей и бежать из дому, где чувствует себя бедной приживалкой. С отчаянием жалуется она мужу: «Из меня делают куклу. Делают со мной все, что хотят, потому что у меня нет возможности жить так, как я бы хотела. Теперь только я узнала, как свет ужасен... Почему я не умерла при рождении – я была бы более счастлива. Не могу больше, прости, дорогой мой, но бывают минуты, когда я не знаю, что с собой поделать. Я так тебя люблю...»

Когда читаешь письма женщин-декабристок с описанием тяжелейших условий жизни, холодных нор вместо жилища, болезней и неприятностей, то нельзя не заметить того подъема духа, которое давало сознание, что они – вместе с любимыми. Есть трудности и испытания, но нет убийственной тоски. Природа, условия быта пригибают к земле, а любовь дает силы, заставляет радоваться жизни наперекор всему.

На этом фоне судьба Анастасии Якушкиной ужасает своей безысходностью.

...1828 год. Время бежит. И это радует Анастасию Васильевну – дети подросли. Теперь она снова будет добиваться права выехать с сыновьями в Сибирь. К хлопотам по просьбе Надежды Николаевны подключается В. А. Жуковский. Граф Дибич сообщил, что постарается, чтобы прошение как можно скорее оказалось у императора.

Как раз в это время на стол Николая I ложится еще одна бумага: княгиня Наталья Дмитриевна Шаховская с сыновьями Дмитрием и Иваном просит разрешения на поездку в Сибирь к ссыльному мужу.

Стремление Натальи Дмитриевны воссоединиться с мужем вполне понятно. Все, что известно о князе Федоре Петровиче Шаховском, заставляет проникнуться уважением к этому человеку, кончившему свою жизнь таким молодым и в таких ужасных условиях.

С годами Анастасия Васильевна становилась все прекрасней. Но это напрасная красота женщины, обреченной на «соломенное вдовство». Главная мечта жизни – соединиться с мужем, сосланным в Сибирь, – не осуществилась.

Каждый шаг его был благороден и мужествен. Отойдя от тайных обществ и посвятив себя семейной жизни, он, узнав об арестах товарищей, сам явился к губернскому начальству с требованием отправить его в Петербург. Долг чести повелевал ему действовать так, а не иначе. Хотя чего это стоило князю, можно представить. «Жену свою оставил я в селе Ореховце в тяжелой беременности с мучительными припадками; с нею сын наш Дмитрий по 6-му году, – писал он, покинув семью и не имея сведений о дальнейших событиях. – Но если ужасное несчастие постигнет меня и последняя надежда и отрада исчезнут в душе моей с ее жизнью, то одно и последнее желание мое будет знать, что сын мой останется на руках ее семейства, в роде отца ее, князя Дмитрия Михайловича Щербатова».

Эти строки похожи на завещание. Шаховской предвидел, что, возможно, никогда не увидит дорогие лица. В его отсутствие, мучаясь неизвестностью, Наталья Дмитриевна родила второго сына, которого назвала Иваном.