Геннадий Комраков - Мост в бесконечность Страница 6

Постоял, посмотрел ей во след. Яркий зонтик, как флаг, долго маячил над головами. Как флаг, но не флаг…

ГЛАВА 2

Северная столица переживала смутные времена. Выстрел Каракозова, покушение Соловьева, попытка поднять в воздух царский поезд, взрыв в Зимнем, устроенный Халтуриным; пятнадцать лет продолжалась охота на монарха — убили. Шесть лет потом сохранялась относительная тишина. Одних повесили, других загнали в каторгу; жизнь вроде бы поуспокоилась. Так нет же, 1 марта 1887 года свершилось новое покушение на августейшую особу. Революционисты дали понять, что у Александра III может быть такой же конец, какой обрел его родитель. И опять аресты, тюрьмы, виселицы. Умы верноподданных слуг государя опять цененеют от страха, стоит им услышать зловещие слова «нигилист», «динамит»…

Между тем Петербург превращался в огромный промышленный город — жителей приближалось к миллиону. За Невской, Нарвской, Московской заставами поднялся угрюмый частокол заводских и фабричных труб: дымили в отдалении, словно эскадры вражеских кораблей. Разноголосые гудки ревели на рабочих окраинах, каждое утро напоминая о возникновении новой силы, способной завладеть родовыми имениями и дворцами, уничтожить царские темницы, сломать установленный дедами-прадедами жизненный уклад. Однако даже самые проницательные из состоятельных петербуржцев пока не отдавали себе отчета в опасности, угнездившейся там, за далекими заставами.

Другая стать — крестьянские бунты, от них страдают поместья, доходам ущерб. Или опять же — бомбисты… Вот уж поистине бельмо в государственном глазу! А на фабриках что ж… Шевелятся, добывая хлеб насущный. Какая там может быть опасность, что за грозная сила? Вещественных проявлений таковой не наблюдается. И потому жизнь бежит накатанной колеей. По Невскому проспекту, на Выборгскую сторону, на Васильевский остров тянутся неторопливые конки; обгоняя простецкие повозки, в разные концы столицы мчатся щеголеватые экипажи; тяжелые кареты сановных лиц плывут сквозь уличную толчею, будто фрегаты между турецкими фелюгами; на Большой Морской, освященные светской традицией, под видом моциона устраиваются смотрины невест; гремят балы, театры переполнены, в Дворянском собрании симфонические концерты, цирк Чинизелли зазывает веселой программой. Богатство и бедность — на виду. Роскошь и нищета соседствуют. Роскошь чванится, бедность жмется. Богатство не таит своего блеска, нищета не прячет горя. Каждому в жизни отпущено столько, сколько имеет…

А в небольшом здании во дворе Технологического института, напротив ворот с Забалканского проспекта, процветает своеобразная республика. Здесь столовая, управление которой в руках студентов. Сами себе хозяева: обедая, проводят сборы денег на нелегальные нужды, из рук в руки нередают крамольщину, обсуждают дела, весьма далекие от тех, что поощряются начальством. Например, библиотека… Богатейшее институтское книгохранилище после недавних студенческих волнений по распоряжению жандармов наполовину опечатано: беспрепятственно выдаются только технические книги, а труды по экономике и социальным наукам хранятся под замком. Как и во все времена, запретительное действие власти вызвало немедленное противодействие: студенты образовали свою библиотеку. Облеченные доверием люди хранили запрещенную литературу у себя дома, по две-три книги, не более. Между гороховым супом с копченой свининой и жареными сигами в столовой можно было поизучать рукописный каталог, записаться в очередь и в конце концов получить любой интересующий том.

В столовой царил веселый гам; в уголке, устроившись подальше от обычной сутолоки, сидели двое. Уплетая гречневую кашу с бараниной, Вацлав Цивинский — из поляков, допущенных к обучению в Технологическом, — вполголоса говорил:

— Думаю, Красина стоит включить в работу. Сибиряк, крепкий малый; Лаврова не празднует, узнал точно. К Михайловскому отношение прохладное… Экономике отдает нервостененное значение.

Бруснев катал по столешнице хлебный шарик. Повернувшись боком, сидел с отсутствующим видом, будто не ему говорилось. Цивинский с трудом привыкал к манере Михаила конспирировать даже там, где, казалось бы, нет опасности. Его раздражало, что слова падают как бы в пустоту, хотя и знал: ни одно слово не пролетит мимо ушей Бруснева, напротив, за каждым, даже случайно оброненным, замечанием Михаил умеет видеть больше, чем сказано. И все-таки нелегко говорить, когда собеседник делает вид, что ему неинтересно.

Отодвинув тарелку, Цивинский повысил голос:

— Леонид подходит по всем статьям.

— Потише, потише, — сказал Бруснев. — Сколько их?

— В основном шестеро… Брат его, Герман, тоже в кружке. Занимаются солидно, рефераты пишут. «Капитал» одолели самостоятельно…

— Не испугается? Спрашивал?

— Не-е! — Вацлав взмахнул руками. — Рисковый!

— Рисковый? — неодобрительно нахмурился Бpуснев.

— В смысле не трус. Библиотекарем второй год… Вполне подходящий. Работает хорошо, осторожно… Я давно посматриваю.

— То-то же. — Бруснев нахмурил бугристый лоб. — Рисковые нынче быстро на Шпалерную попадают. Нам таких не надобно. Пускай лучше на каждом шагу оглядывается, дольше свежим воздухом подышит…

— Само собой, — согласился Цивинский.

Придавив хлебный шарик большим пальцем, Бруснев кинул мякишную ленешечку в тарелку и поднялся из-за стола. Надел фуражку, заправив под околыш упрямую русую прядь, на мгновение задумался и сказал:

— Выведем на Афанасьева… Скажи ему. Ежели переодеться не во что, приводи…

Федор Афанасьев покинул Кренгольм поздней осенью 1887 года. Уговорившись с Егором, подкопили деньжонок и двинулись к берегам Невы. Средний брат, Прокофий, ехать на новое место наотрез отказался.

— Дураки вы, — говорил хмуро, провожая их до почтовой станции. — Куда несет, чего ищете? Неужто не боязно?

— Боязно, — беспомощно признался Егор. — Кад-то еще обернется…

— Во-о! — подхватил Прокофий. — Здесь какая-никакая, а крыша над головой. Артель свойская, люди нас знают, мы всех знаем… Поговаривают, после рождества расценок повысят. Пожалеете! Сгинете на стороне…

Они уже перешли протоку, оставив позади смрадный и скудный мирок опостылевшей мануфактуры.

— Не каркай! — одернул Федор. — Чего жалеть-то? Остров, он и есть остров — тюрьма. Люди к месту прикованы, как клейменые к тачкам… Податься некуда, по всей округе единая фабрика. — Пригорншей зачерпнул студеной нарвской водицы, плеснул себе в лицо, утерся подолом рубахи. — Вот артель, говоришь, свойская… А толку? Живут, как сорная трава на обочине, каждый топчет, кому захочется… Я поболее вас хлебнул тут лиха — хватит. Теперь знаю, что можно и получше жить.

— Ты, Федька, бедова голова, на книжках помутился, — неодобрительно сказал Прокофий, — а Егорку зачем тащишь? Поезжай один, не смущай парня. Загубишь ведь…

— Оно хоть и боязно, а через мосток обратно не пойду, — осмелел Егор. — Спытаем счастья… С Федькой-то авось не сгину.

— Хуже не будет, — Федор подбодрил младшего. — Питер в тыщу разов больше Нарвы, отыщем пристанище. У меня и адресок имеется, добрые люди не оставят сирыми…

Обнялись, понимая, что не увидятся долго, а может, никогда.

— Не поминай лихом! Прощай, Прокоша, прощай…

Работу в Петербурге подыскали быстро, адресок пригодился. В той части Васильевского острова, которая была еще не полностью застроена, на пустыре за оврагом в штукатуренном двухэтажном доме квартировал немолодой уже студент медицинской академии — народоволец из числа немногих остававшихся на свободе. Едва допустили к нему. Сухая бледная девица в очках долго строжилась: кто, откуда, по какой надобности?

Это Федор уже знал — конспирация. Кренгольмский учитель просветил, спасибо ему… Подал Федор записку, мол, не бродяжка какой, послан товарищем. Девица прочла послание учителя, отношение к неожиданному гостю изменила: провела Федора в комнаты, накормила, угостила хорошим чаем. Студент — он был постарше Федора, клочковатые волосы не скрывали тусклую плешь — пришел часа через полтора, обнял, как родного:

— Эт-то хорошо! В-вы не представляете, как хорошо! Плоды труда невидимых героев… М-мы — в народ, народ — к нам! Правда, партия переживает страшный времена… Но это пройдет. Об Ульянове, надеюсь, слыхали? Горжусь! Александр был моим товарищем… Да-с! Но мы отомстим… У нас еще достаточно людей, пламень души не потух… Мой друг пишет, вы умеете находить подход к рабочим…

Федор слушал несколько недоверчиво: не привык к столь открытому проявлению чувств, к недержанию речи.

— Какой там подход… Со своими — свой, вот и весь подход, — сказал смущенно.

— Превосходно звучит! Свой со своими… Это как раз то, что нам теперь нужно. Я всегда твердил: надобно вырываться из узких рамок, террор должен стать народным! Только тогда — успех…