Леонид Бородин - Царица смуты Страница 6

Под Калязином в стычке с поляками Зборовского получил Олуфьев легкую рану колотую, воспользовался тем и отъехал со своими людьми в отчину под Дмитров. Отъехал, да не доехал. Нарвался на отряд черкас бывшего усвятского старосты Яна Сапеги, что по окрестным деревням довольствие промышляли. Изрубили его людей, самого пленили и доставили Сапеге в Дмитров, куда тот отступил от Троицкого монастыря по причине безуспешности осады сего бастиона православной веры. Сапега, как и всяк в то время, про Русь свои думы имел, да только пошатнулись его дела, потерял время под Троицком, оглянулся, а таких, как он, — что слева, что справа. Сигизмунд вот-вот возьмет Смоленск и двинется на Москву, и если одолеет Шуйского, Сапеге полная конфузия и опала за непослушание. В Тушине полки Рожинского, тот тоже своего не уступит. В Калуге самозванец, в Москве Шуйский, в Калязине, совсем под боком, Скопин с купленными шведами.

Оттого и приласкал Олуфьева, подбивал на службу, уговорить хотел, посольские дела через него справить, сначала к Сигизмунду с лукавством, чтоб подпереться его покровительством, если Москва сына его Владислава царем наречет. Потом к тушинскому вору с предложением союза против Скопина. А после, глядишь, и к Скопину подкатиться да попытаться склонить его к Сигизмунду… Когда б последнее удалось, разбить бы вместе со Скопиным самозванца, подчинить Рожинского, скинуть Шуйского, от Скопина потом избавиться и правой рукой у Сигизмунда, чтоб и братца его, канцлера литовского Льва Сапегу, и Потоцкого, и Жолкевского, и всех прочих выскочек из Сигизмундова окружения — всех за спину…

Теперь вот, по прошествии лет, понимает Олуфьев, что непонятно чем диктованные откровения Сапеги были первым повреждением его уму, так, словно до того имел он в уме или в сердце некое важное и главное знание и понимание жизни. Жизнь виделась ему домом… Или храмом? Нет, скорее домом все-таки… Имя дому было — порядок — ряд к ряду, бревно к бревну, и сам он при этом не снаружи, но внутри… Склонил голову — на столе яства угодные, поднял голову — икона с образом Божиим. Из дому вышел — воля нраву и прихоти, но знаешь, что в дом к ночи вернешься, и если в воле меру нарушил, опустил голову — стол пуст, голову поднял — а из глаз Божиих слеза…

Потом же словно кто-то по озорству или по подлости взял и раскатал дом по бревнышкам. Ничто никуда не девалось, все у ног, только глаз поднять не к чему, мертва синева небесная, когда нет под небом дома…

Ведь сызмальства осознал себя воином. Как впервой сел на коня да саблю в руки получил, так и понял — быть ему воином и никем другим. Дед Василий Олуфьев с Курбским Казань брал. Он же потом с сыном Петром на крымского хана ходил, в степи сложил голову, а славу воинскую завещал сыну, и тот в Ливонской войне умножил ее и своему сыну передал, ему, Андрею Петровичу Олуфьеву, как положено испокон веков — от отца к сыну… И казалось, что тем только мир и держится, что исполняется сыном воля отцовская. Была всяк миг за спиной Русь православная да царь-государь, знай лишь правь свое дело с честью и рвением, и простятся тебе прочие грехи мирские и воздастся по делам… Так уж ратному делу предан был, что искренне чурался всяких иных хлопот боярских: кто, положим, после кого за столом сидеть должен, кому под кем в походе быть или в отписке об успешном промысле! воинском кому первому руку прикладывать. Разве ж то не забава, недостойная мужей доблестных?

Долговязый швед Делагарди еще в бытность сидения под Псковом, когда однажды зашел разговор о том, сказал, задрав над головой свой длиннющий указательный палец, что, мол, сие есть вовсе не забава — радение за свое место в ряду равных, — а есть сие — первый «политик», и от успеха в том могут зависеть все иные успехи, в том числе и ратные. Олуфьев не согласился с ним, и Скопин, бывший при разговоре, поддержал его.

Теперь же Олуфьев не уверен в неправоте Делагарди: ведь смута, разве ж она не с того началась, что всяк во имя свое подвигался к делу, а дело общее, государственное в подмену ушло, начали делить промеж собой бревешки раскатанного дома, и всяк свой дом захотел отстроить, а дом, он только для всех один может быть в порядке, а иначе не дом, а уродец, кривобокий починок…

Как случилось и когда то случилось, что ушло от него понимание жизни? Неужто с того разговора с Сапегой? Ревнивы в ратном деле, во всем прочем, в том самом «политик», Олуфьев терялся перед каждым, кто имел дерзость поставить себя вровень с неравными себе, ведь издавна как было: царю скипетр, боярину служба, смерду покорность — разве ж не в том порядок и благополучие дому? Но объявился Самозванец и преуспел вопреки всякому закону, словно тропу воровскую проторил к ларю заветному. Его успеху Олуфьев еще воспротивился, поругание порядка увидел в наглой дерзости польского выкормыша. Даже латинство его тайное не столь оскорбляло Олуфьева, сколько именно дерзость, с какой он посягнул на устои русские… А потом-то что началось! Потом-то все и началось, когда самозванца извели! Откуда тушинский вор взялся? Тот же Сапега, или Ляпунов, или Заруцкий, или Рожинский? И у каждого свой «политик», и почему бы нет? Ведь каждый примерялся к Отрепьеву и не видел себя худшим, но лучшим мнил и из того заявлял право свое на удачу, словно отдана Русь промыслом Божиим в награду тому, кто в дерзости всех прочих превзойдет…

Вот! Эта дума — не путайся под ногами, если сам дерзости не имеешь, — эта дума, она была первым помутнением уму, от нее опустились руки и в душу хлад вошел…

Где добро, где зло, где правда, а где кривда — все едино, все перетопталось копытами коней казацких, польских, черкасских, татарских, шведских полков, с пылью смешалось и кровью; всякое слово доброе и чистое с бранным повенчано, и смысл его поврежден; взмах и удар сабли более не подвиг воинский, но лишь упреждение, а у поверженного нет ни лица, ни имени, ни отечества, и стон его предсмертный ни торжества, ни досады в душе не пробуждает: упредил — и славно…

Промыслитель словно попустительствует смуте, но всякой дерзости произвольно конец кладет, когда хочет, и оттого озноб и тоска греховная. Скопина взять хотя бы. Ему ли фортуна не обещала добра? Шведов перекупил, тушинского вора и Сапегу теснил, в Москву вошел спасителем под благодарный плач народный. А на пирушке у Воротынского вдруг кровь носом пошла — и помер в одночасье. Плешеев отписывал, что, дескать, отравили Скопина Дмитрий Шуйский да жена его, дочь Малюты Скуратова. Только какой толк в слухе-то? Разве важно, чьими руками вершит дело свое Промыслитель! А было-то Скопину от роду двадцать пять. Рожинский, шляхтич спесивый и на руку нечистый, тоже о Москве мечтал, коварством и хитростью разве что Сапеге уступить мог — от запоя помер, сорока не было. А Сапега, о московском престоле подумывая, за два года кому только не изменил, с кем не союзничал, сколько крови христианской пролил, сколько земель на Руси разорил, но дошел-таки до Кремля, уютом и роскошью царских покоев насладился. Там и помер. Вот так взял и помер! Разве ж это можно понять? И как не содрогнуться? А Ляпунов, то-то уж непоседа, везучий рубака, до чужого успеха ревнивый, Трубецкому да Заруцкому никак их боярства тушинского простить не мог — изрубили его свои же казаки на сходе, как пса бешеного. И вора тушинского свой же холоп порубил. Никому из них не дано было смерти доблестной на поле ратном. В том ли не промысел?!

Так и было. Появлялся некий отчаянный и дерзкий, блистанием сабли да кличем зычным сбивал полки вокруг себя, правдой своей или корыстью заражал толпы, как лихорадкой, таскал за собой залихораденные толпы по Руси, смерть сея да разорение, и только уставшие выи человечьи начинали разворачиваться к нему со страхом или надеждой, как он исчезал, словно его и не было, а со спины уже другой, вчера еще незнаемый, саблей машет и пылью горизонт устилает.

Вразуми, Господи, как честному воину в смуте честь сохранить!

И когда же последний раз обращался он к Господу с сиим молением? Да в том же Дмитрове у Сапеги, когда задумал бывший усвятский староста, мнивший себя благородным рыцарем, выдать прискакавшую к нему Марину польскому королю. Теперь она мешала Сигизмунду промышлять русский трон для сына своего Владислава, а то и для самого себя. Кем была тоща Марина для Олуфьева? Бывшей царицей московской. Законной или незаконной, то уже о другом разговор. Женщины не видел в ней, но зла в душе не имел, потому что все-таки женщина, а с женщинами не воюют. Хотя незадолго до того, когда осадили московские полки дмитровский лагерь Сапеги, быть бы худу, пали духом сапегинские вояки, привыкшие числом брать да коварством. Но (рассказывали, сам не видел) выскочила Марина на валы с воплем о чести шляхетской, простоволосая, в гусарском костюме, с пистолетом в руке и повела за собой сотню донцов, что прискакали вместе с ней к Сапеге. Устыдились шляхтичи, вернулись в порядки, отбились и удержали лагерь. Но и после того не отказался Сапега от подлого замысла своего, и Олуфьев, тайно встретившись с Мариной, предупредил ее. Эту первую встречу с ней (ранее, конечно, видал, на венчании кремлевском присутствовал) Олуфьев после не раз вспоминал с доброй улыбкой. Какой же она оказалась хрупкой и маленькой, еле-еле по плечо ему, ручки ее тонкие с длинными пальчиками — и как только тяжелый пистоль удерживали, и глаза, после его тайного слова слезами оскорбленной гордости засветившиеся… Тогда-то впервые захотелось Олуфьеву взять ее на руки и вынести нрочь из смуты, далеко и долго нести за тридевять земель и в тридесятом царстве дать ей обычное счастье бабье. Сколь глупым было сие желание, понял скоро, но не отрекся, а возжелал пуще прежнего, потому что сердцем узрел расплату, что уже таилась за спиной упрямой шляхтянки.