Абель Поссе - Райские псы Страница 6

Ацтеки тщательно изучили все эти предметы и, применив дедуктивный метод, составили себе представление о мире бледнолицых. Он показался им малопривлекательным.

И все же инки знали гораздо больше. И больше умели. Вот и сейчас, не слишком, вдаваясь в детали, Уаман рассказывал о трансатлантических перелетах инков. Как о чем-то вполне обычном сообщил, что они смогли пролететь над Курящимися Островами (Канарами), над оконечностью Носа Ягуара (Иберией). {19}

И как можно небрежнее, дабы не ранить болезненного ацтекского самолюбия, заметил:

— Один из наших шаров достиг Дюссельдорфа. Там тоже обитают бледнокожие, по всем признакам они весьма бедны. — Произнес он это с подчеркнутым безразличием.

Огромные шары — из тонких тканей, выделанных в Паракасе, с маленькой тростниковой лодочкой снизу — плыли в раскаленном воздухе Наски и Юкатана. Ими управляли те, кто постиг трудную науку о движении теплых ветров. «Небо, как море, но это море совсем иное».

Текутли понял, что вряд ли ему удастся преодолеть безразличие инков к бледнолицым. Инки не станут участвовать в имперском походе в холодные земли. Переговоры провалились.

Уаман был великим скептиком. Он считал: люди — злая шутка богов над живым миром. Они — часть общего процесса, непрерывной цепочки. Так почему же они то в жестокой тоске оглядываются назад, то отдаются несбыточным надеждам? У них две ноги, как и у макак, но ходят они «еуклюже, так и не приспособившись к реальности. И ждут возвращения к Безбрежному, туда, где нет теней. Для чего же тогда тратить силы на подвиги, на новые завоевания?

А теперь Уамана церемонно ведут на банкет во Дворец Императора. О нем расскажет нам Codex Vaticanus С*, третья часть, навсегда погибший в костре вместе с другими ацтекскими документами. Приказ свирепого епископа Сумарраги.

Итак, они входили в Codex медленно и важно. «Торжественные, словно карточные короли». Ведь то был последний банкет. Юноши и девушки, помахивая опахалами из пестрых перьев, приветствовали их с двух сторон. Идеограммы не сохранили последней попытки текутли, весьма опытного политика, переманить на свою сторону Уамана:

— Ну что ж, давайте поскорее пообедаем… пока бледнолицые не поужинали нами!

Холодное туманное утро. Сквозь серую мглу уже начинают пробиваться солнечные лучи. Осенний ветер налетает на стены Дворца.

Появляются охотники. Позвякивание копыт. Пение рожков, созывающих возбужденных собак. Дети? стражники, слуги сбежались отовсюду, чтобы поглазеть на еще окутанную последним дыханием жизни добычу.

На самой верхушке колокольни (и как она туда забралась?) маячит Бельтранша. На ней немыслимое боа из перьев ибиса, наверняка украденное у одной из дворцовых шлюх. Лицо подкрашено в модные цвета: лиловый, желтый, красный. Но подкрашено без зеркала, и поэтому напоминает оно скорее «пятно». Ветер пытается сорвать уже известную нам остроконечную шляпу, тюль завился вокруг колонок звонницы.

Немного пониже, нр так, чтобы хорошо были видны водоем и утоляющие в нем жажду всадники, сидят меж зубцов крепостной стены Изабелла и ее друзья. Принц Фердинанд Арагонский, кузен Изабеллы, прибыл сюда инкогнито, проездом. Он не хочет превращать краткую передышку в пути в скучный — и нежелательный — официальный визит.

Фердинанд одет как зажиточный козопас. Это юноша с внешностью горца: светло-каштановые волосы, широкое лицо, миндалевидные глаза, живые и лукавые. Молокосос с поступью короля. Он ходит меж мулами, что-то проверяет, подправляет. Приказывает:

— В Сарагосу отбываем до полудня.

Ему подносят бурдюк с вином, он жадно пьет. И, откинув голову назад, отыскивает взглядом то, что на деле интересовало его в сем мрачном дворце.

Можно было залюбоваться тем, как ходил он по каменным плитам: шаг печатался на темном граните по-военному звонко, шаг настоящего мужчины. Почти так же решительно ступал король-дед. Фердинанд {20} пересчитывал охотничьи трофеи:, зайцев и кроликов, растерзанных собаками (их так и не удалось воспитать по-английски), забитую палками кабаргу, двух кабанов, истекавших кровью — вязкой, густой, все еще теплой.

Слуги начищали потускневшую от сырых туманов бронзу. Укладывали кинжалы, шпаги, арбалеты. Заметим, что излюбленным оружием этих не слишком изысканных храбрецов была гаррота. Ею владели они с особым мастерством: уверенно могли уложить дикого быка. (А руку арагонцы тренировали, охотясь за каталонцами. Сей замечательный народ был обречен служить заслоном для прочих испанских земель.)

Снова раздается голос Фердинанда. Он велит привести собаку, струсившую во время атаки на третьего кабана. Берет легкий лук и, не внимая мольбам слуги, выпускает стрелу, и та пронзает пса насквозь, от затылка до хвоста.

Сразу видно: это настоящий мужчина. На алтарь справедливости, не колеблясь, принес он дорогую собаку. Стражники застыли в задумчивости (справедливая жестокость всегда почиталась в Испании).

И дело было, конечно, не в собаке. Выстрел этот говорил о великой силе характера. (Не кольнуло ли что в этот миг Атауальпу, последнего Инку?)

Изабелла — с трогательной косицей, в коротком плаще — крепко ухватилась за шершавый камень зубца и перекинула ноги через стену наружу. Фердинанд сделал вид, будто подтягивает подпругу мулу, и бросил взгляд наверх. Взгляд стальной, жесткий, акулий. Взгляд, взлетевший по гранитному скату, мягко замерший на крепких икрах и скользнувший к последней тревожной тени! В ушах у Фердинанда вдруг зазвенело от слабости. Он судорожно сглотнул воздух, вскинув голову, как попавший в трясину олень. Или как боец, получивший удар с неожиданной стороны. Перед глазами его стояла дразнящая тень, лощина. Лисий хвост, что мелькнул на рассвете в зарослях ежевики.

Изабелла же не могла отвести взгляда от затылка гостя. Ей вспомнилась холка быка в период гона, мощная шишка власти, колено римского гладиатора.

Девочка-принцесса почувствовала, как ноги ее слегка раздвинулись, как она мягко вспорхнула и стала кружить над затылком кузена-арагонца. Бледная бабочка-недотрога, что пляшет» вокруг огня. Когда же Фердинанд протягивал руки, чтобы схватить ее, она поднималась чуть выше, вся во власти капризной и хрупкой игры в полет.

Маленькая Хуана, затаив дыхание, следила за всем происходящим.

Она не могла сдержать злых слез. И даже несколько раз отчаянно взвыла, как зверек, которого настигает волна наводнения.

— Брат и сестра не должны так смотреть друг на друга!

Она почти повисла на веревках и в бешенстве стала раскачивать языки колоколов. Боа из истрепанных перьев совсем запуталось. А бой колоколов больше походил на звон разбивающегося стекла.

Хуана заскользила по канатам, вниз (во мраке башенного канала легким облачком летел небесно-голубой тюль). Спустившись, бросилась в исповедальню к благодушному Торквемаде, духовнику принцесс. В мрачном ящике, где монах проводил дни, стоял странный и резкий запах французского писсуара.

Священник выслушал новость, но не успел промолвить ни слова, Хуана мчалась в отчаянии к трону отца-короля. Надо было быстрее сообщить ему: Изабелла потеряла невинность, розабыв о приличиях, она отдалась своему кузенУ Фердинанду Арагонскому, переодетому козопасом.

— Никогда, никогда не получит она теперь кастильской короны! Меж тем арагонцы с рожами висельников раскладывали на красных от

крови плитах добычу. Уже была отложена в сторону кабарга, которую зажарят в поле, по дороге домой.

Но самый главный трофей — кабан, весь в кровавых струпьях, с комьями грязи и навоза в щетине, с расщепленной стрелой, впившейся в глаз, — не был предназначен королю Энрике, как можно было подумать. {21}

То был дар любви, о чем и гласила billet-doux*, адресованная Изабелле:

Для Изабеллы, принцессы кастильской,

сей поверженный кабан с нежным мясом…..

Незнакомец

Не было никакого сомнения: за немудреными словами крылся тайный смысл. Как взволновал Изабеллу, кусок пергамента с черными пятнами крови! Она поспешила спрятать его в молитвенник.

Пять недель спустя безымянный посланник прибыл в Сарагосу, в Королевскую резиденцию и передал принцу Фердинанду, королю Сицилии, крошечного сахарного кабанчика с нацарапанной булавкой гривой. Грудь его пронзала раскрашенная, в пурпурный и желтый цвета щепочка. Письма не прилагалось.

Тайком от Хуаны, Торквемады и придворных соглядатаев изготовила Изабелла сей трогательный и понятный без слов символ.

Совсем легкий срез, как бы половинчатое обрезание — вот что было лужно Христофору, считал Доменико. Ведь н сегодня-завтра он пустится в жизненное плаванье.

Отец и сын направились в гетто. Глянув с высоты холма на море, Доменико с досадой проговорил:

— Вот к чему ты рвешься! Но тебя ждет разочарование: ты еще вспомнишь о козлах чесальщика, о спокойной жизни. Вспомнишь о похожих один на другой вечерах, о беспечных беседах за ужином, о крепком сне в собственной постели. Бог Яхве карает нас гордыней, мальчик. Чтобы погубить человека, достаточно дать ему то, о чем он мечтает.