Вадим Сафонов - Дорога на простор Страница 6

Никто не ответил, никто не подвинулся, чтобы дать место у огня. Лишь один из лежащих повернул голову и угрюмо покосился.

Приехавший, не выпуская из рук длинного повода, присел на корточки. Люди продолжали свой разговор, скупо роняя слова, часто замолкая. Они говорили обиняками, и гость, потупясь, чтобы казаться безучастным, напрасно ловил смысл их речей.

Они считали какие-то юшланы (кольчуги).

– Пять еще, – сказал молодой с кроличьими воспаленными глазами. – Выйдет тридцать два.

Человек с цыганской бородой вдруг захохотал и все его квадратное туловище заколыхалось.

– Журавли с горы слетели – бусы на речном дне собирать. Там двадцать, в илу… аль поболе!

Лежавший, тот, который раньше покосился на незванного гостя, угрюмо перебил:

– А у сайгачьего камня – запертый сундук, а в сундуке еще один. Белу рухлядишку-то сперва повытряси из него.

– Чай, попортилась рухлядишка? – сипло спросил человек, покрытый конским чепраком.

Замолчали. Потом откликнулся красноглазый:

– Ни, уже и не смердит.

Зашипел казан, подвешенный на жерди над огнем.

– Эх, ермачок! – сказал красноглазый. – Уха хороша, да рыба в реке плавает.

– И ложки у хозяина, – добавил посеченный.

Ермак – то было волжское слово: артельный казан.

Заезжий спросил:

– Волжские? С Волги, значит?

Его дразнил запах варева. Ответил человек с цыганской бородой:

– Мы из тех ворот, откель весь народ.

– Летунов ветер знает, наездничков – дол.

Красноглазый, помешивая в казане, оглядел заезжего:

– Не подходи – пест ударит, а ударит – сыт будешь.

И они продолжали вести свою непонятную беседу, будто забыв о нем.

Сыростью погребе понесло от обрыва. Дед Мелентий, поеживаясь, натянул шапку до самых глаз, водянистых, с желтоватыми отсветами костра.

– Студено… Владычица!..

Тогда человек в одной холстинной рубашке, сквозь раскрытый ворот которой было видно, как необыкновенно костляво и широко его тело, поднял лицо – длинное, с особенно резко выдававшимися дугами бровей, – и прислушался. Звенела и пела степь голосами сверчков, плакала одинокая птица вдали. Человек глухо сказал:

– Хозяин работничков шукает. Рюха Ильин отозвался:

– В полночь обещал…

Но угрюмый злобно прикрикнул:

Огонь поправь, сидишь!

И Рюха покорно, поспешно вскочил, рогатым суком разворошил костер. Выпорхнул пчелиный рой искр; прыгающая тьма раздалась и, впустив в пространство света голый, обглоданный куст, заколыхалась за ним, точно беззвучно хлопающие полы шатра. Красноглазый сунул в огонь сухих былин и хворосту. Черно повалил дым, и длинный парень Ильин согнулся как бы под внезапно опавшим шатром темноты.

Бородач кивнул на заезжего и его лошадь:

– Ой, не перекормить бы пастушку петуха-то своего!

А угрюмый поднялся:

– Ты вот что. Тебе в станицу, я – попутчик. На коня посади, за твою спину возьмусь.

За пеньковой, вместо пояса, веревкой у него торчал нож. Озираясь, увидел гость хмурые, злые глаза, отпрыгнул и, очутясь на коне, погнал что есть мочи. Сзади раздалось щелканье бича и выкрик:

– Ар-ря!

Степь еще не поглотила топота коня, как со стороны обрыва послышался хруст и вдруг выступил из тьмы человек – он казался невысок, но коренаст, широкоплеч; блеснули белки его впалых глаз на скуластом плоском лице.

– Добро гостевать до нашего ермака! – приветствовали его.

– Ермаку мимо ермака не пройти…

Ильин метнулся к нему, он не поглядел, поцеловался троекратно с посеченным.

– Богдан, побратимушка.

Мигом опростали место. Застучали ложки. Ели в важном молчании.

Рюха Ильин был голоден, но есть почти не мог. Наконец пришедший вытер ложку рукавом и сказал:

– Так сгиб Галаган, Богданушка?

Все вытерли ложки. Богдан, приподняв черный рубец, рассекавший его бровь, стал перечислять погибших атаманов, – каждое имя он выкрикивал будто для того, чтобы слышала степь.

– Галаган… Матвейка Рущов… Денисий Хвощ… Третьяк Среброконный… Степан Рука…

Сдернул шапку с головы невысокий казак и молча посидел; потухающий костер бросал слабый медный блеск на скулы его и на ровным кружком остриженные волосы. И никто не выговорил ни слова, пока он не спросил:

– К Астрахани идет Кассим? Верно знаешь?

Тогда несколько голосов ответили:

– К Астрахани, батька. Девлета на Дон отрядил, Ермак!

Так звали его здесь: батька да Ермак, артельный котел – не Бобыль и не Вековуш.

– Что думают казаки в станице? – спросил Богдан.

– Казаки думают по-разному. – Ермак усмехнулся. – Савра-Оспу пытали: от кого вез ту турецкую грамоту. И не допытались. Иного забыли попытать: Козу.

Замолчал, ногой пошевелил подернутый пеплом уголек, закончил медленно, сурово:

– Двум ветрам кланяется атаман Коза. Два молебна поет: Ивану-царю и Кассиму-паше.

Бородач сказал:

– Нюхала вот только что к нам засылал. Мы песочку ему в ноздри понасыпали…

Так же сурово, медленно опять заговорил Ермак:

– Вот оно, значит. В Астрахани Волгу запереть хочет. Наша Волга! Так не дадим же паше обротать Волгу! Подымемся все казаки, вся река!

Теперь он надел шапку.

– Сколько юшланов сочли?

Красноглазый парень сказал, что тридцать два.

– Мало.

– Где больше взять, батька? – И, шутя, он помянул то, что говорили цыганобородый да подпоясанный пеньковой веревкой: не на речном ли еще дне и не в гробах ли – сундуках искать?

Но с той же строгостью ответил Ермак:

– Казачьи укладки по куреням отворяем ради земли нашей. И гроба отворим. Воины там. Не взыщут, что призвали их пособлять казацкой беде. Тихо, серьезно он вымолвил:

– Будет земля казацкая воевать вместе с нами!

Угас, в пепле, костер. Туман закурился над обрывом. Замолкла птица и седая холодная земля отделилась от мутного неба на востоке.

Ермак поименно называл казаков – кому нынешним же рассветом куда скакать подымать голытьбу, подымать казачество, подымать реку.

– Ты, Богдан, – тебе на низ… Ты, Мелентий Нырков, смердову соху помнят твои руки, постранствуй еще – к верховым тебе… А тебе, Иван Гроза, – в Раздоры, в сердце донское!

И костлявый, большелицый Гроза застегнул ворот холстинной рубахи и подтянул очкур шаровар, сбираясь в дорогу.

– Ножки-то любят дорожку, – сказал Нырков. – Спокой – он в домовине спокой. Парнишку со мной отпусти, Гаврилу. Красен мир, владычица… пусть подивуется!

Указан был путь и Цыгану, и красноглазому Алешке Ложкарю, и угрюмому казаку Родиону Смыре. Ермак встал.

– Не бывать же так, как хочет Коза! Время соколам с гнезда вылетать! Казаки, кто сидел, тоже повскакали. Назначенные в путь первыми тронулись от пепелища костра.

– Постой, – остановил их Ермак. – Да объявите: волю отобьем, – пусть готовится на Волгу голытьба. Погулять душе. Скажи: не Козе, не царю – себе волю отбиваем!

Поднялась река.

По росам одного и того же утра из станиц, городков и выселков на приземистых коньках, с гиканьем, свистом и песнями вылетели казачьи ватажки. В степях, где-нибудь у кургана, у древнего камня на перепутьи неприметных степных сакм – собирались они в полки.

Только что вывел Бурнашка Баглай на середину круга черную, плечистую, большерукую женщину, прикрыл ее полой, снимая бесчестье с немужней жены, печаль с горькой вдовицы, только что "любо, любо" прокричали в кругу, а уж сидел беспечальный исполин в седле, кинув жену свою, Махотку, в станице, – и чуть не до земли пришлось опустить ему стремена: казалось – задумайся он, и конь проскочет между его ног, оставив его стоять.

Сладко сжималось сердце Гаврюхи, когда в первый раз поскакал он с казаками в широкую степь.

Для грозного удара размахнулся султан – "царь над царями, князь над князьями". И, конечно, не какая-то хмельная ссора казака с азовским барышником была причиной этого удара. Сказочно, неудержимо выросла Русь. Вот она уже на Каспии. Вот уже по Тереку прохаживаются русские воеводы. И русский Дон течет к турецкому Азову.

Две руки протянули султан и Гирей-крымский: одну – чтобы задушить русскую Астрахань, другую – чтобы задушить Дон.

По степной пустоте пришлось тянуть те руки, через Дикое Поле вести не только конницу, но и тяжелое войско.

А вокруг него закружились казачьи полки и ватаги.

Они отбивали обозы. Они истребляли отсталых и тех, кто отбивался от лагеря. Они резали пуповину, соединявшую войско с Азовом.

Незримая смерть проникала каждую ночь и внутрь турецкого лагеря, вырывая из числа верных слуг паши десятки крымцев и янычар.

И паша, истомленный этой войной с невидимками, отослал самые тяжелые пушки назад в Азов, чтобы облегчить войско, и только легкие волоком поволок через степи.

А казакам не надо было волочить пушки. На своих конях, быстрые и потаенные, как волки, казаки рыскали вокруг вражеского стана, укрываясь по балкам, ложбинкам, за низенькими бугорками. Из шатра паши в темноте доносились звуки струн. Повозки двигались с войском. В них были женщины, сундуки с одеждами, походными вещами паши и казной.