Василий Ливанов - Богатство военного атташе Страница 6

— Вот вам доверенность на право распродажи. Отныне вы, мосье Морешаль, — частное деловое лицо.

— Я оправдаю ваше доверие, мосье мой полковник. О господи! — Мосье Морешаль не мог удержать растерянную улыбку. — Кто бы мог подумать? Еще вчера…

— Алло, мосье Морешаль! — донеслось с транспорта.

Грузчики столпились у самого борта. Они были видны по пояс. Стрела с прицепленным к ней ящиком со скрежетом потянула груз на причал.

— Стой! Стой! — замахал руками один из рабочих.

Ящик завис в воздухе. Грузчик крикнул:

— Мы знаем: мосье, который разговаривает с вами, — русский. Мы хотим его спросить.

— Спрашивайте, — отозвался Кромов.

— Что происходит у вас на родине, мосье? Мы тут спорим. Симон говорит, что ваши русские рабочие…

— У меня нет никаких сведений о том, что происходит в России, — прервал грузчика Кромов. Но тот не унимался.

— А Симон — это наш товарищ Симон Дарье, — вот он, он говорит…

Мосье Морешаль вдруг пришел в ярость.

— Симон Дарье? — заорал он. — Почему остановили разгрузку? Опять этот Симон Дарье?! Я вас всех оштрафую!

И мосье Морешаль трусцой побежал по трапу. Ящик дернулся и со скрипом стал удаляться от борта.

VIII. Май 1918 года. Гости из России

Солнечные блики дрожат и вспыхивают на рябой под ветром поверхности пруда. Мальчик медленно входит в воду, осторожно ступает, нащупывая дно ногой при каждом шаге. Оступился, передернул узкими плечами, поймал равновесие. Потом повернулся назад всем корпусом. Оказалось, что у мальчика связаны руки. Обращенные внутрь ладонями, они связаны в запястьях несколькими обводами матерчатого пояска. Вытянув вперед связанные руки, лег на воду и поплыл прочь от берега, энергично работая ногами, выбрасывая из воды руки с растопыренными пальцами. Вода захлестывает его, летят, сверкая, брызги.

Мальчик ничего не слышит, кроме плеска воды и своего учащенного дыхания. Впереди, за накатывающейся толщей воды, он видит белый дом с флигелем, часть колоннады и крыльца, у которого растут высокие кусты жасмина. Дыхание его учащается, становится хриплым. Вода закрывает белый дом, исказив пейзаж, как в кривом зеркале. Совсем закрыла.

Вот дом возник снова, на крыльце — высвеченная солнцем женская фигура в белом платье. Выбежала из дома еще одна женщина, потом маленький мальчик. Снова все исчезло, сквозь воду мутным пятном светит солнце.

И снова дом, какие-то люди бегут к воде, к нему, к пловцу. Впереди женщина в белом платье и белой косынке. Она далеко обогнала всех, подхваченный ее рукой край длинной юбки полощется на бегу…

— Алеша! — кричит женщина издали. — Алексей!..

— Алексей! — сказал голос Елизаветы Витальевны. — Да проснись же, Алекс…

Кромов лежал в гостиной на маленьком диване в неудобной беспомощной позе. Он заснул одетый, успев снять только пиджак.

Проснулся, сел, провел ладонью по волосам, по лицу, с трудом приходя в себя.

— Прости, Лиз, — пробормотал он сонно, — мне сейчас приснилось…

— Я не умею угадывать сны. — Елизавета Витальевна была настроена решительно. — Но я хотела бы знать, правильно ли я поняла твой отказ от предложения военного министра?

— Отказ? Откуда ты узнала о моем отказе?

— К сожалению, не от тебя, Алекс, я тебя не понимаю. Я — твоя жена. Зачем ты сразу не доверился мне, почему я должна узнать все от третьих лиц? Где мы теперь будем жить: в Америке? В Швейцарии? В Англии? Почему ты мне ничего не отвечаешь, Алекс?

Он внимательно изучал ее лицо, словно видел впервые.

— А почему ты думаешь, Лиз, что мы не можем остаться жить во Франции?

Она пожала плечами:

— Мне кажется, это неудобно. Ты уверен, что нас все поймут правильно? Французы — да, они практические люди. Но наши, русские… Русскими уже сейчас полон Париж, и я думаю, их здесь будет становиться все больше. Конечно, нам придется их поддерживать, тех, кто особенно нуждается, но зависть… Бог знает что начнут говорить, будут требовать у нас эти деньги. Нет, Алекс, во Франции оставаться невозможно, — заключила Елизавета Витальевна.

— Теперь я тебя не понимаю. — Он продолжал внимательно ее разглядывать. — Отказываюсь понимать…

— Я говорю о деньгах, которые теперь никому не принадлежат. Ведь получить их можешь только ты. Мосье Манжен сказал мне…

— Ах, мосье Манжен…

— Он наш друг, Алекс…

— Ваш друг, графиня.

— Ты ревнуешь? — Она кокетливо выпятила нижнюю губу. — Это так необычно… У меня гораздо больше оснований для ревности, однако я… Эта певичка… О! Какой грозный вид! Думаю, ты не станешь меня бить, как этого твоего офицерика?

В дверях появилась молоденькая горничная:

— Извините, к вам гости, мадам.

— Гости? — Елизавета Витальевна поправила прическу. — Так поздно? Мы никого не ждем… — И вопросительно взглянула на мужа.

— Скажите, что нас нет дома, — буркнул Кромов.

— Я могу сказать, мосье. Но это ваши мать и брат. Из России.

Софья Сергеевна Кромова, величественная седая старуха, сдерживая рыдания, раскрыла навстречу сыну объятия:

— Алеша, все погибло… Алеша…

Младший брат Алексея Алексеевича — Платон смотрел виноватыми глазами. На его лице застыло удивленное выражение.

Потом они засиделись за столом допоздна. Брат Платон то и дело подливал себе вино в большой бокал зеленого стекла.

— Мне все еще кажется, что я плыву, — признался Платон, вытирая усы салфеткой и подкладывая себе новую порцию. — Это не приведи господь, как нас с мама трепало в открытом море. Шторм — десять баллов!

— Не слушай его, Алексей, — сказала старая графиня. — Он все время преувеличивает. Капитан говорил — четыре балла.

— Вы, мама, тоже мне говорили, что я преувеличиваю, когда я вам доложил, что мужики в Кромовке заняли весь наш дом. — И к брату Алексею: — Мне староста успел написать. Ты знаешь, кто теперь там всем заправляет у нас в Кромовке? Артемка! Паршивец! Помнишь его?

— Подожди. Это кучерский сын, — сказал Алексей. — Рыжий?

— Именно, рыжий. — Платон подлил себе вина. — Вообрази только: сын нашего кучера — хозяин Кромовки, родового имения. Каково? — И удивленно поднял брови.

— Может быть, это ненадолго, — предположила Елизавета Витальевна.

— Ненадолго? Это вам так представляется здесь, в Париже. Помнишь, Алеша, отец наш говорил: вот когда народ пойдет с топориками…

— Это уже случалось в русской истории.

— Но чтобы армия была на стороне революции — так не было. Это, брат, не фунт шоколада. Я до сих пор не могу поверить, что мы здесь, у вас. Мне все это кажется сном. А помнишь, Алеша, как ты на спор переплывал пруд со связанными руками и чуть не утонул? Мне влетело, а тебе ничего не было. Мама тебя баловала.

— Опять преувеличение. Я Алешу никогда не баловала. Тебя баловала, ты — младший.

Алексей Алексеевич улыбнулся:

— А помнишь, как ты произносил «свёкла» и «клюква»? Получалось: клёкла и клюкла.

— Не помню.

— А я помню.

— Что ни говорите, а нет кухни лучше французской. — Софья Сергеевна поднялась из-за стола. — Проводите меня, душечка, — попросила она Елизавету Витальевну, — а то я стоя усну.

Женщины ушли.

— Алексей, — сказал Платон, — я не хотел говорить при мама. В Петербурге, в Москве — повсюду аресты, расстрелы. Я как подумаю, что там у нас в Кромовке, со мной что-то нехорошее делается, ей-богу… Что ты думаешь предпринять, когда вспыхнет гражданская война?

— А она вспыхнет?

— Фактически она уже началась. Я думаю, французы нас поддержат. И англичане.

— Интервенция? А чем будем расплачиваться?

— Россия велика… чем-то, конечно, придется поступиться… В одном я твердо убежден: или мы — или они. Третьего не дано.

IX. Июнь 1918 года. Разрыв с семьей

Софья Сергеевна Кромова водила Алексея Алексеевича и невестку по комнатам небольшой квартиры. Повсюду в беспорядке громоздились вещи, лежали распакованные чемоданы.

— Здесь будет гостиная, — сказала Софья Сергеевна. И к невестке: — Пойдемте, Лиз, я вам покажу, как я думаю обставить свою спальню.

Женщины вышли, оставив Алексея Алексеевича одного. Он подошел к столу, на котором были свалены фотографии в рамках, лежал толстый, в сафьяновом переплете семейный альбом.

Кромов открыл его с конца, стал перелистывать. Вот он сам в полевой форме поручика… Вот группа молодых прапорщиков в новых офицерских мундирах… опять он в кавалергардском крылатом шлеме…

…Вот белый дом с колоннадой, высокое крыльцо, кусты жасмина… Потом фотография молодой женщины в белом платье и белой косынке, а рядом с ней мальчик в матроске…

— Доброго здоровьица, Алексей Алексеевич, — прогудел глухой старческий голос.

Старик с ворохом белья в руках остановился в дверях. Совсем седые, закрывавшие пол-лица усы топорщились в улыбке.