Генрик Сенкевич - На поле славы Страница 6

— Нельзя его вызвать на сабли, — проговорил он, — потому что он стар и не имеет руки, но если бы он оказал нам какое-нибудь пренебрежение, то нужно ему отомстить. Что же нам делать? Подумайте!..

— На морозе у меня замерзли ноги, а теперь страшно горят, — отвечал Лука. — Если бы не это, я давно бы уж придумал что-нибудь.

— А у меня голова горит, а не ноги!

— Из пустого все равно не нальешь…

— Пеняет горшок на чугун! — вставил Ян.

— Ну вот, опять будете ссоры затевать, вместо того, чтобы обдумывать ответ! — гневно воскликнул Марк.

Но тут вмешался Циприанович.

— Ответ? — спросил он. — Кому же это?

— Понговскому.

— А на что вы хотите отвечать ему?

— На что?.. Как это на что?

И братья начали изумленно переглядываться, а затем обратились к Марку:

— Чего ты от нас хочешь?

— А чего вы хотите?..

— Ну, это, видно, затянется до утра! — воскликнул Циприанович. — Вот уж и огонь в печи гаснет, и полночь давно уже прошла. Постели там у стены готовы, и отдохнуть нам всем пора, а то мы наработались на морозе…

Огонь, действительно, погас, в комнате потемнело, и потому хозяйский совет пришелся по сердцу братьям Букоемским.

Еще немного продолжался разговор, но он становился все менее оживленным, а потом в комнате послышался шепот молитв, произносимых то тише, то громче и прерываемых глубокими вздохами.

Головешки в печи начали покрываться пеплом и чернеть; только изредка что-то потрескивало в догорающем огне и сверчки жалобно застрекотали по углам, точно тоскуя по свету.

В темноте послышался еще стук сапог, сбрасываемых с ног на пол, потом настала непродолжительная тишина, и, наконец, раздалось громкое храпение четырех уснувших братьев.

Но молодой Циприанович не мог уснуть, ибо все его мысли вращались вокруг панны Сенинской, точно пчелы вокруг цветка.

Как же можно уснуть с таким роем в голове?

Правда, он попробовал закрыть глаза, но, видя, что это не помогает, подумал:

«Пойду посмотрю, не горит ли еще у нее огонь».

И он вышел.

В окне панны Сенинской не было света, только отблеск луны дрожал на неровных стеклах, точно зыбь на воде.

Кругом было тихо, и все спало так глубоко, что даже снег, казалось, дремал в зеленоватой тени лунного света.

— Знаешь ли ты, что тебя сватают мне? — прошептал молодой Циприанович, глядя на серебристое окно девушки.

Старый Циприанович по врожденному ему гостеприимству и по обычаю не скупился на просьбы и клятвы, чтобы только гости остались подольше в Едлинке. Он встал даже на колени перед пани Винницкой, что обошлось ему не легко, так как он страдал легкой, но довольно уже докучливой подагрой. Однако все это ни к чему не привело. Пан Понговский хотел непременно уехать еще перед полуднем домой. В конце концов пришлось этому подчиниться, ибо ничего нельзя было возразить на его заявление, что он ожидает гостей.

Итак, они отправились перед полуднем. День был ясный, морозный и погода прекрасная. Иней на деревьях и снег на полях были точно обсыпаны тысячами искр, которые так сверкали на солнце, что глазам больно было смотреть на весь этот блеск, исходящий с неба и с земли. Лошади бежали крупной рысью; полозья скрипели по твердому снегу; занавески на окнах кареты были откинуты, и то и дело то в одном, то в другом окне показывалось розовое личико панны Сенинской с веселыми глазками и покрасневшим от мороза носиком, совсем как прелестная картина в раме.

Она ехала точно принцесса, ибо карету окружала «почетная гвардия», состоящая из панов Букоемских и молодого Циприановича. Сидя на ретивых конях из едлинских конюшен (своих лошадей паны Букоемские продали или позаложили вместе со своими лучшими саблями), братья пришпоривали лошадей, то заставляя их взвиваться на дыбы, то пуская их вперед с такой быстротой, что снежные комья, вырываемые копытами из замерзшей земли, свистели в воздухе, точно камни.

Пан Понговский не особенно был доволен этой новой стражей и в момент отъезда просил даже их не трудиться, потому что днем дорога совершенно безопасна, а о разбойниках в пуще совсем не было слышно. Но когда они настояли на том, что поедут проводить дам, ему не оставалось ничего иного, как, платя любезностью за любезность, пригласить их к себе в Белчончку. Он получил также обещание и от старика Циприановича, что тот навестит его через несколько дней, ибо старому человеку трудно было так сразу вырваться из дома.

Путешествие проходило очень быстро, у молодых людей в конных соревнованиях, а у панны Сенинской в постоянном выглядывании из окон кареты. Остановились только на половине дороги, чтобы дать отдохнуть лошадям, возле лесной корчмы, носящей зловещее название «Разбой», рядом с которой помещались кузница и сарай. Кузнец подковывал лошадь на дворе перед кузницей, а перед корчмою стояло несколько крестьянских саней, запряженных худыми, ощетинившимися клячонками, с поджатыми между задних ног хвостами и пустыми торбами на головах.

Люди вышли из корчмы посмотреть на карету, окруженную всадниками, и остановились вдали. Это были не крестьяне, а мещане — гончары из Козениц, которые летом обжигали горшки, а зимой, пользуясь санным путем, развозили их по деревням, а главным образом, по окрестным ярмаркам. Им казалось, что это какой-то важный сановник едет в карете, окруженной такой родовитой шляхтой, и потому, несмотря на мороз, они поснимали шапки и с любопытством смотрели на приезжих.

Между тем приезжие, одетые очень тепло, не выходили из кареты, всадники тоже остались на лошадях. Только слуга пана Понговского направился в корчму с баклагой вина, чтобы согреть там его у огня. Тем временем пан Понговский приказал беднякам приблизиться и начал расспрашивать их: откуда они, куда едут и не грозила ли им где-нибудь «опасность от зверя».

— Как не грозила, ваша милость, — отвечал старик-мещанин, — только мы ездим гуртом и днем. Мы поджидаем тут наших из Притыка и других мест. Крестьяне, может быть, тоже понаедут, и коли соберется возов пятнадцать или двадцать, то поедем ночью, а нет так нет, хотя мы без дубинок не ездим.

— А с людьми не случалось никаких происшествий?

— Волки загрызли жида среди бела дня. Ехал он, видно, с гусями, потому что перья остались на дороге, а от человека и лошади — одни кости. Только по ермолке люди узнали, что это был жид. А сегодня утром пришел сюда пешком шляхтич, который целую ночь просидел на дереве. Он рассказывал, что лошадь у него пала и волки загрызли ее у него на глазах, он так закостенел на дереве, что едва мог говорить, а теперь спит.

— Как его зовут? Не говорил он — откуда?

— Нет. Только выпил разогретого пива и сейчас же повалился как мертвый на лавку.

Пан Понговский обратился к молодым людям:

— Слышите, господа?

— Слышим.

— Надо его, пожалуй, разбудить и расспросить. Он остался без лошади, как же можно его так покинуть. Мой слуга может сесть на вторую пристяжную, рядом с форейтором, а ему отдать свою. Говорят, шляхтич… Может быть, дальний?

— Видно, важное у него было дело, — сказал Станислав Циприанович, — коли он ночью ехал, да еще и один-одинешенек. Пойду разбужу его и спрошу.

Но это намерение оказалось излишним, ибо в этот самый момент из корчмы вышел слуга пана Понговского. Он нес в руках поднос, а на нем кубки с пенящимся вином и, подойдя к карете, сказал:

— Ваша милость, пан Тачевский находится здесь.

— Пан Тачевский? А он что тут делает?

— Пан Тачевский? — повторила панна Сенинская.

— Он одевается и сейчас выйдет, — отвечал слуга. — Чуть у меня поднос из рук не выронил, когда узнал, что вы здесь.

— А кто тебя спрашивает о подносе?..

Слуга замолчал, словно сразу потерял голос, а пан Понговский взял кубок с вином, отпил из него немного, затем с видимым неудовольствием обратился к Циприановичу:

— Это наш знакомый и как будто бы сосед… из-под Черной… Так себе… немного сумасброд и сорвиголова. Из тех, здешних Тачевских, которые раньше во всем воеводстве…

Дальнейшие объяснения были прерваны появлением пана Тачевского, который, выбежав поспешно из корчмы, направлялся к карете размашистым шагом, но с некоторым смущением в лице. Это был молодой шляхтич, среднего роста, с прекрасными черными глазами, но худой, как щепка. На голове у него была надета шапка, помнившая, вероятно, времена Батория, и одет он был в серый бараний кафтан и желтые, шведские сапоги с высокими, почти до бедер голенищами. Никто уже не носил в Польше таких голенищ и потому ясно было, что это какая-нибудь военная добыча из времен Яна Казимира, вынутая по необходимости из арсенала. Приближаясь, он смотрел то на пана Понговского, то на панну Сенинскую, и улыбался, показывая при этом здоровые белые зубы, но улыбка у него выходила грустная, и лицо казалось смущенным и даже пристыженным.