Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории Страница 6

И еще Фабио рассказал им о том, как дуче повезли через разные города и через горные селения, по горам и долам, и холмы становились все круче, и горы все выше, и как его привезли в Абруццы, а потом еще дальше, еще выше — туда, где на вершинах гор лежит вечный пласт снега. В долины уже спустилась ночь, но на снежном поле еще умирали солнечные лучи, и здесь его встретили четверо альпийских стрелков и приказали ему раздеться догола, и, когда он стал перед ними нагишом, двое из них взяли его за руки и двое — за ноги и опустили в яму, заранее вырубленную ими во льду, и стали лопатами сыпать снег в эту вертикальную могилу и сыпали до тех пор, пока непогребенной осталась только его большая голова.

«Вы обесчестили Италию», — сказал дуче.

А те были хоть и простые парни, но один из них дал ему достойный ответ:

«Нет, этим мы лишь отдаем дань всем, кто был умерщвлен тобой за двадцать лет».

Так, по обычаям альпийских стрелков, сказал Фабио, дуче принял смерть в снежной могиле в горах, где он никогда не бывал.

Когда Фабио закончил свой рассказ, у некоторых женщин были на глазах слезы, но они оплакивали не дуче, а тех мужчин из Санта-Виттории, которые служили в альпийских частях. Их было двадцать три, все еще совсем юные; майским утром 1941 года они покинули город и зашагали вниз с горы, распевая и весело перекликаясь; они спустились на дорогу, ведущую в Монтефальконе, и ветерок развевал перья на этих их дурацких шапочках, а народ стоял на городской стене и махал им вслед — махал, махал, пока последний не скрылся из глаз. И с той поры ни о ком из них не было больше ни слуху ни духу.

Мы знаем теперь, что дуче умер совсем не так, но мы по-прежнему всегда говорим, будто это было именно так, потому что нам хочется, чтоб это было так: нам кажется, что такая смерть больше ему подходит.

Тут взошло солнце, и уже никакая сила не могла удержать народ на площади. Солнечные лучи еще не упали на самую площадь, но они уже заиграли на черепичных кровлях домов, и, когда народ это заметил, его ничто не могло остановить.

— Никто не должен работать сегодня! — закричал Баббалуче. — Сегодня праздник!

— Мы будем праздновать сегодня! — закричал Бомболини.

Но ни один человек их не слушал.

В городе Санта-Виттория народом управляет солнце. Это у нас в крови. Даже когда солнца не видно или люди не могут его видеть — к примеру, когда они находятся в темных закоулках Старого города, — все равно, лишь только солнце встанет, все встают вместе с ним. Солнце выгоняет людей из домов и гонит к виноградникам на горных уступах — выращивать лозу.

— Скажи ты им, Фабио! — взмолился Баббалуче.

— Сегодня великий день для Италии, — сказал Фабио. — Никто не должен работать сегодня.

Толпа растекалась с площади по примыкающим улицам: все спешили взять свои мотыги, все были уже глухи ко всему, кроме нужд лозы, и Народная площадь мгновенно опустела — осталось всего человек пять-шесть возле церкви. Оставшиеся пересекли площадь, расселись вокруг фонтана Писающей Черепахи, а Фабио залез на него и снял свой велосипед.

— Двадцать лет я мечтал об этом дне, — сказал Баббалуче, — и вот вам, нате, гляньте сюда! — Он обвел рукой опустевшую площадь. — Вот какой у нас народ, Фабио. Гляди и запоминай.

Они сидели, прислушиваясь к журчанию воды в фонтане. Мимо них прошел священник, направляясь к колокольне.

— Надо почтить память усопшего мессой, — сказал он, обращаясь к Фабио.

— Почтить память одного из героев церкви, — сказал Баббалуче.

— Покойникам следует оказывать уважение, — сказал священник.

— А может, вы скажете мне, когда у Ватикана дойдет очередь до живых? — спросил каменщик.

Эти двое вечно устраивали такие перепалки, и оба уже настолько к ним привыкли, что ни один не слушал, что говорит другой. Но Фабио это коробило.

— Подумать только, что я, Уго Баббалуче, пережил этого подонка Муссолини, — сказал каменщик. — Это уже кое-чего стоит. Я жив, а этот подонок умер.

— За это надо выпить, — сказал Бомболини, и тут все как но команде, словно кто-то беззвучно протрубил тревогу, встали и пошли через всю площадь следом за виноторговцем к его винной лавке. Он уже отпирал раздвижную железную решетку на двери, когда из верхнего окошка выглянула его жена.

— Смотри, чтобы они уплатили! — крикнула она. — За ставь их платить, слышишь?

Бомболини был смущен.

— У нее нет исторического чутья, — сказал он.

В лавке было холодно и сыро, но теплый воздух, веявший с площади, и вино, разлившееся по жилам, скоро сделали свое дело.

— Как ты думаешь, что теперь будет? — спросил один.

— Ничего не будет, — сказал Пьетросанто. — Почему должно что-нибудь быть?

Так вот у нас всегда. Где бы что бы ни происходило — в Риме ли, в мире ли, — на два-три дня, ну иной раз на две-три недели, могут и у нас произойти какие-то небольшие перемены, но потом все опять возвращается на старое место и идет своим привычным путем.

— Немцы сюда заявятся, — сказал Фабио.

Он прилег головой па стол; усталость совсем сломила его. Ему вдруг стало неловко оттого, что он все время как бы находился в центре внимания. Ему никогда не доводилось прежде много разговаривать с людьми, а теперь вдруг пришлось.

— Нет, они к нам не придут, — сказал кто-то. — Зачем им сюда приходить?

— Если Италия выйдет из войны, — сказал Фабио, — немцы не оставят ее американцам и англичанам.

— Ерунда, — сказал Пьетросанто. — Им тут нечем поживиться.

— Это нам тут нечем поживиться, — сказал Бомболини. Фабио только пожал плечами. Он был не любитель спорить, но все же рассказал им про танки и броневики которые он видел, как они входили в Монтефальконе.

— Монтефальконе — это Монтефальконе, а Санта-Виттория — это Санта-Виттория, — сказал каменщик, — Одно дело бриллиант, а другое дело кусок дерьма.

За это надо было выпить.

— Только тот, кто родился в Санта-Виттории, знает, как тут не подохнуть с голоду, — сказал один. — Что тут делать немцам?

За это они выпили тоже.

Жена Бомболини спустилась по черной лестнице и вошла в лавку; она поглядела на их стаканы с вермутом и анисовой водкой, потом уставилась на них самих.

— Они уплатили?

— Уплатили, — сказал Бомболини.

— Покажи деньги. — Она выдвинула ящик стола, стоявшего возле большой винной бочки. Ящик был пуст.

— Сегодня исторический день, — сказал Бомболини. — В такой день не спрашивают платы за вино и, даже если кто сам платит, так не берут.

Остальные согласно закивали, посматривая на Розу Бомболини. Ее все побаивались. Такого скверного языка, как у нее, не было ни у одной женщины в городе, и она без стеснения пускала его в ход. Роза пристально поглядела на них.

— Хорошенькая шайка патриотов! — Она принялась забирать у них стаканы и подталкивать всех к дверям. — Валите о вашим патриотизмом на площадь, ему только там и место. — Когда они уже столпились в залитом солнцем дверном проеме, она сказала: — Вот в чем наша беда. Ни гроша в кармане, а все лезут в патриоты.

Тут они услышали бой барабана; он доносился с одной из улиц Верхнего города, ведущей на площадь: Капоферро, городской глашатай, оповещал о смерти дуче.

— Заткнул бы ты ей разок глотку кулаком, — сказал кто-то из мужчин Бомболини, и все снова согласно закивали; впрочем, каждый знал, что, будь Роза Бомболини его женой, он бы держал свои кулаки при себе.

— Женщины, задницы и орехи требуют крепкого кулака, — сказал Пьетросанто. Все кивнули. — Плохо в том курятнике, где петух молчит, а курица кукарекает.

Это они тоже подтвердили кивком головы — все, включая Бомболини. Послышался гудок автомобильного рожка, который носил с собой Капоферро, за ним последовал раскат барабанной дроби, и Капоферро спустился на площадь.

Никто, кроме уроженцев нашего города, не поймет Капоферро. У бедняги что-то неладно с языком, и иной раз только совместными усилиями двух-трех людей удается разгадать смысл произносимых им слов, но зато уж это запоминается накрепко. В жизни существует какой-то закон, думал Фабио (он называл его законом компенсации), в силу которого хромые делаются рассыльными, обделенные судьбой содержат веселые дома, а парни вроде Капоферро становятся глашатаями. А Капоферро тем временем шел уже по площади и бил в свой барабан.

— Нидо Муззлини умер. Барррромбарруммммбаррум. И гудок рожка.

— Бенидолини больше нет. Итли скорбит.

— Нет, нет, — сказал Фабио. — Италия счастлива.

— О! — произнес Капоферро. Он стукнул себя по голове барабанными палочками и поглядел на людей.

— Вы хотите отпраздновать? — спросил оп. — За стакан вина я отбарабаню вам плясовую.

— Обожди, — сказал Бомболини. Он пересек площадь, вошел в свою винную лавку с заднего входа, со стороны улицы поэта Д'Аннунцио, и возвратился с двумя бутылками вина.