Эдуард Эттингер - Аттила России Страница 6

— Вы чересчур скромны…

— А я кажусь себе, наоборот, чересчур дерзким, раз осмеливаюсь утруждать ваш слух.

— А скажите, к какому именно роду поэзии чувствуете вы наибольшее тяготение?

— Мне больше всего нравится высоко парящая ода или безмятежно щебечущая любовная песенка.

— Иначе говоря, вы лирик. Ну, а скажите: был ли в России поэт, похожий по характеру творчества на нашего Клопштока[3]?

— Единственный, кто может сравниться с ним, это Ломоносов.

— Ломоносов? В первый раз слышу это имя! Кто это?

— Ломоносов, ваше высочество, был сыном простого архангельского крестьянина. Движимый жаждой учения, он убежал в Москву, где поступил в училище. Однажды он встретился с девушкой, которая показалась ему краше утреннего солнца, благоуханнее весны, ярче безоблачного летнего дня. Этого ангела красоты и кротости звали так же, как, должно быть, зовут всех ангелов на земле и на небесах. Ее звали… Натальей!..

Великая княгиня слегка покраснела и смущенно потупила взор.

Между тем Державин продолжал:

— Вид этой чаровницы решил судьбу Ломоносова: он стал знаменитым поэтом, отцом русской поэзии!

— А что сталось с его музой?

— Она принадлежала другому; судьба преследовала ее, она падала все ниже и ниже и умерла в госпитале, как нищая.

— А Ломоносов?

— Он поднимался все выше и выше, достиг славы, почета, преклонения и умер, оплакиваемый всей Россией.

— В следующий раз принесите мне почитать что-нибудь из его стихотворений.

— С наслаждением. Я позволю себе, ваше высочество, прочитать вам именно те, в которых он воспевал красоту своей Натальи.

— Хоть она и умерла в таком несчастье, но я завидую ее судьбе; разве может быть что-либо слаще жребия стать музой знаменитого поэта, быть Беатриче Данте, Элеонорой Тассо, Натальей Ломоносова…

В этот момент в комнату вошел великий князь.

— Доброго вечера, Гавриил! — воскликнул он. — Ну, Наташа, разве я не аккуратен? Как сказал, что приду в девять…

— Так и пришел в половине десятого! — смеясь, договорила за него великая княгиня.

— Это как будто звучит упреком, Гавриил, а?

— О, нет, ваше императорское высочество, нисколько! — поспешил ответить Державин.

— Мы говорили перед твоим приходом о поэзии, — сказала великая княгиня, желая переменить разговор, — и мне удалось узнать со слов господина Державина о существовании русского Клопштока.

— Не сердись на меня, Наташа, если я чистосердечно признаюсь тебе, что не имею чести знать ни русского, ни французского Клопштока.

— Моему супругу, — смущенно улыбаясь, сказала Наталья Алексеевна, — нравится представляться невежественнее, чем он есть на самом деле, мы говорили о Михаиле Ломоносове. Держу пари, что ты знаешь его.

— Как ты сказала? Ломоносов… Михаил? А в каком полку он служил?

— Милый Павел! Ну, к чему…

— Не сердись, не буду, не буду. Но я и в самом деле знаю Ломоносова только понаслышке. Знаю, что это был поэт, но мне никогда не приходилось читать его произведения. Черт возьми! Нашему брату, милейший Гавриил, приходится заниматься более серьезными делами.

— Например, дрессировать охотничьих собак, — заметила великая княгиня с поддразнивающей улыбкой.

— А что ты думаешь! По-твоему, это легко? Это, матушка, потруднее, чем стишонки кропать! Ну, да будет об этом. Скажи, Гавриил, ты принес с собой стишки?

— Я никогда не позволю себе забыть приказание вашего высочества!

— Это похвально, Гавриил Романович! Повиновение — вот первейшая обязанность каждого верноподданного. Все остальное не так важно. А главное — повиновение, повиновение и повиновение! Пожалуйста, ваше высочество, прикажите подать чай, мне хочется пить.

Великая княгиня позвонила. Через минуту на столе был сервирован чай.

— Час тому назад из главной квартиры пришли донесения главнокомандующего, — заговорил Павел Петрович. — Проклятый бунтарь Пугачев, должно быть, продал душу черту. Число его приверженцев возросло до шестнадцати тысяч. Мерзавец отбил тридцать шесть пушек и овладел Казанью; он перебрался через Волгу и двигается на Москву. Если бы мать поставила меня во главе войск, бунтовщик уже давно был бы разбит и пойман. По-моему, ее генералы, исключая одного только Суворова, не стоят понюшки табаку: им не хватает ни храбрости, ни талантов. А ты что скажешь об этом? — спросил он Державина.

— Я не считаю себя вправе высказывать какое-либо суждение по этому поводу, — ответил тот.

— Э, да ты, как я вижу, из подлиз будешь! Ну, братец, я люблю, когда человек настолько смел, что решается всегда и открыто высказывать свое мнение, раз его об этом спрашивают. Кстати, что ты думаешь о Потемкине?

— По-моему, ваше императорское высочество, генерал Потемкин — очень крупная величина. Это большой полководец.

— Это говорят все, да только я знаю, почему так говорят… А по-моему, будь он таким храбрым и талантливым полководцем, как его рисуют, так не стал бы он сидеть сложа руки, когда отечество в опасности. А он себе спокойно забавляется со своей смуглянкой-ведьмой, которую любит больше военной славы и даже, с позволения сказать, больше моей матушки. Да, съела мамаша гриб благодаря этому кривоглазому Адонису!

— Но, помилосердствуй, милый Павел, как можно!.. — остановила мужа великая княгиня.

— Да что там еще «можно» да «нельзя»! Я с ума схожу от бешенства при мысли, что должен быть сыном такой матери… матери, которая отстраняет меня от участия в государственных делах, держит меня в ссылке на положении мальчишки, тогда как я чувствую, что я созрел и готов встать на борьбу за спокойствие и счастье отечества!

— Милый Павел, ее величество просто щадит твое слабое здоровье! — заметила великая княгиня.

— Я не желаю, чтобы меня щадили! Мне предстоит быть государем великой страны, и я хочу, чтобы народ уже теперь привык уважать меня, привык видеть во мне достойного сына своего отца!

— Придет время, когда вы, ваше императорское высочество, докажете всей нации, что прежде всего вы любите отечество! — произнес Державин.

— Хорошо тебе говорить, Пиндар, а я просто прихожу в отчаяние от этого вынужденного бездельничания. Лучшие годы моей жизни уходят впустую…

— Терпение, милый Павел, только терпение! Ты еще молод и быстро наверстаешь потерянное время. Но перестанем говорить об этом, — сказала великая княгиня. — Давайте скроемся от житейских волнений в сладкое царство чистой поэзии! Господин Державин, прочтите же нам что-нибудь из своих произведений!

— Женщины, брат, страшно любопытны! — обратился к поэту Павел Петрович. — Ничего не поделаешь — прочитай нам что-нибудь красивое и навевающее тихие грезы. Ну-с, я весь внимание!

Смущаясь, краснея, страшно волнуясь, Державин достал несколько листочков бумаги и стал читать сначала дрожащим, а потом окрепшим голосом стихотворение о мирте. Это деревце за красоту было избрано царицей. И вот царицу против ее воли, ради политических целей, обручили с холодным лавром. Царица была далеко не радостной невестой: она стала хиреть и вянуть. Но прилетел из далеких стран соловей, пленившийся ее красотой, и, упав к ногам умирающей невесты, «плакал, пел, молился, молился, плакал, пел», пока не тронул сердца красавицы. И тогда

Стыдливая невестаВскричала: «Я твоя!»Тот мирт — моя Прелеста,А соловей тот — я!

— Слушай-ка, соловей, — сказал Павел Петрович, — а знаешь, ведь это положительно недурно! Сентиментально, слащаво, но все-таки очень хорошо. Впрочем, я мало понимаю в поэзии… что скажешь ты, Наташа?

— Это так хорошо, что я почти готова завидовать той, которой увлекся столь сладкоголосый соловей…

— Ей-Богу, я никогда не поверил бы, что ты способен писать подобные стишки! — воскликнул наследник престола. — А ну-ка, еще что-нибудь!

Одобренный милостивыми словами великокняжеской пары, Державин прочел новое коротенькое стихотворение, в котором говорилось о некоем позлащенном солнцем таинственном плоде, который зреет и спеет только для «нее», ибо «она» — то солнце, которое пробудило в нем жизнь:

Тот плод — исполнен счастья —Биет в моей груди…Со мною на две частиЕго ты раздели!

— Молодец, соловей! Отлично нащелкиваешь! Только странные вы люди, господа поэты! Голова у вас, что ли, не так устроена, как у нас, грешных, а не понимаю я, почему это вы всегда таким мудреным языком говорите! Почему у тебя в груди бьется не сердце, а какой-то плод.

— Милый Павел, ты, конечно, шутишь, но ведь совершенно ясно, что поэт под этим плодом понимает именно сердце, созревающее для любви под лучами солнца взглядов своей милой, — заметила Наталья Алексеевна.