Евгений Богданов - Вьюга Страница 6

В ноябре на правом берегу Москвы-реки белый аргамак споткнулся, тяжело раненный в шею сабельным ударом, и Иван Исаевич пересел на каурого дончака. И тогда Истома Пашков повел свой отряд против Болотникова.

Глупец! — укорял Иван Исаевич себя. — Как ты мог надеяться на лживых дворянишек? Когда они держали свое слово? Да и в них ли сила, в них ли главная опора? Только простой народ не подведет, не выдаст!

Почернел от недосыпания, от забот, сплотив поредевшее войско, снова кинул его в бой. Но пришлось отступить в Коломенское…

Как зерно на мельнице сыплется в постав днем и ночью, так и воспоминания текут длинной чередой. Иван Исаевич многое передумал, шагая по коморе.

Мало было сил, мало оружия. Войско не обучено. Готовиться к походу было некогда.

Горько, тяжело. И ничем теперь дела не поправишь.

И все-таки он удивлялся могучей силе восставших. Как ураган, как мощная летняя гроза потрясали они Русь, подминая в начале похода под себя царские полки. Как близок он был к Москве!..

Может быть, потом кто-нибудь другой повторит, продолжит начатое им? Пускай ему сопутствует удача и ратное счастье!

Эх, если бы выбраться на волю. Но как?

Петрищев говорил негромко и внушительно:

— Вору Ивашке Болотникову должон быть скорый карачун[6].

Воевода молча кивнул.

— Государь-батюшка Василий Иванович хотел с ним свести счеты ищо раньше. Ведомо мне: позвал он лекаря немца Фридлянда и повелел ему тайно сего сермяжного бунтовщика зелием отравить, яко крысу амбарную. А немец, чтоб ему леший все ребра переломал, свершить то отказался и убег… Царской воли ослушался…

— Ах, немчура поганая! — вскинулся Данила Дмитрич, — ах, ослушник! Четвертовать его мало!

— И государь послал его за ослушание в Сибирь. Пущай там, за Камнем[7], хорохорится середь медведей.

— И поделом!

— Тако вот…

— Ну, ежели кончать вора, то мы это в силах, — чуть заплетающимся языком говорил воевода. — Скажу слово Ефимке Кисе — и все. Хучь петлю на шею да на осину, хучь нож под сердце или голову под топор на плаху. Волю государеву исполним немешкотно.

Марфушка в это время возвращалась из подклети со студеным шипучим квасом в кувшине. Приоткрыв дверь и услышав разговор, она затаилась: разбирало любопытство.

Илья Петрищев перешел на полушепот:

— Петля, ножик — все лишне. Велено знаешь что с вором учинить? Глаза ему выколоть, чтобы не зарился на цареву власть да добро боярское, а после — в прорубь. Живьем!

Воевода знобко передернул плечами. Марфушка обомлела и чуть не выронила тяжелый кувшин. Набравшись смелости, она потянула на себя дверь. Та заскрипела. Воевода рявкнул:

— Кто тут?

— Это я, Марфушка, — пролепетала девушка. — Матушка боярыня Ульяна Петровна велела квасу холодного принести, дак вот он…

— Ставь на стол и убирайся! Не ко времени и не к месту шляешься тут!

Марфушка поставила квас и исчезла, как мышь. Воевода проверил, плотно ли заперта дверь, и сел на место. Из покоев вышла хозяйка. Медоточивым голосом, улыбаясь, сказала:

— Все излажено, муженек. И сенную девку не будила, сама взбила перины. Что дале велишь?

— Сядь! Налей нам португальского, заморского.

А потом Молчан привел песельниц — стрелецких жонок да дочерей, живших в крепостце. Женщины, заспанные и недовольные тем, что их подняли с постелей в такую глухую пору, однако не осмеливающиеся перечить воеводе, стали полукругом в обеденной палате. Шуршали сарафаны, блестели кокошники да перевязки, унизанные бисером. Воевода обернулся к ним:

— Потешьте, голубы, гостенька моего! Спойте ему про добра молодца. Да позвончей! Чаркой не обойду, серебром не обделю!

Песельницы переглянулись. Из ряда вышла невысокая, толстая Ониська — жена Косого. Нос едва виднелся между круглых румяных щек, голубые, большие под светлыми бровями глаза блестели. Она завела:

Вдоль по улице молодец идет,Вдоль да по широкой удала голова…

Хор подхватил голосами разной высоты:

На молодце синь кафтан,Опоясочка-та шелковая,На ем шапочка та бархатная,Опушечка черного соболя…

Песельниц отпустили лишь под утро, угостив пивом и медом и дав по серебрушке. Данила Дмитрич, отяжелев, лег на лавку, застланную ковром, тут и уснул. Ульяна сунула ему под голову подушку и накрыла шубой. Московский гость едва не на карачках добрался до горницы и плюхнулся, не раздеваясь, на широкую кровать, на перину.

VI

Марфушка ощупью поднялась по приступкам на печь, где похрапывала стряпуха Прасковья. Девушка улеглась рядом, почувствовала приятное тепло горячих кирпичей, согрелась. Но в душе было знобко и жутко от слов московского гостя, которые она услышала нечаянно.

Неужто узнику очи выколют и в прорубь его посадят? Не жалко им будет учинить такое с человеком? — думала она.

Долго еще ворочалась Марфушка на печи, уснуть не могла почти до рассвета. А на рассвете ее кто-то потряс за плечо. Открыла глаза — перед ней Молчан.

— Встань, Марфушка, божий дар! Приди ко мне, я те работу дам.

Молчан ушел. Марфушка сошла с печи, достала из закутка теплые катанки, обулась, плеснула в лицо холодной водицы, заплела косу и прошла в коморку Молчана. Тот сказал:

— Возьмешь ведро с горячей водой, вехоть и пойдем со мной.

— Куда? — спросила девушка.

— Полы мыть в съезжей.

— Тамотка никогда не мыли полов!

— Велено! Ноне праздник — сретенье. Пресветлый день: зима с весной здороваются. Вот и велел воевода всюду порядок наводить с утра пораньше. И в доме мытье, и в конюшне чистка, и в овчарне… ну, и в съезжей тоже. Собирайся не мешкая!

Долго ли Марфушке собираться? Наполнив деревянное ведро теплой водой из корчаги, стоявшей всю ночь в печи, взяла вехоть из сухой травы-осоки, голик и пошла следом за Молчаном. Тот нес в бурачке речной песок-дресву.

Сретенье! Всегда в этот день бывает солнечно и весело. На улице у лужиц гомонят воробьи, по крышам крадутся коты, принюхиваясь к талому снегу, жмурясь от солнца. Но в этот год все иначе.

На дворе вьюжит, птицы куда-то попрятались, котов не видно — греют бока о кирпичи на печках в избах. Люди не вылезают из тулупов и полушубков. Пробираться в дальний угол крепостцы, да еще с ведром, было нелегко. Марфушка старалась ступать за Молчаном след в след и все же набрала в катанки снегу. Сарафанишко пузырился от ветра. Однако добрались до съезжей благополучно.

В караулке на лавке дремали два стрельца. Свеча оплыла, фитиль коптил. Молчан, послюнявив пальцы, снял нагар. Что-то шепнул стрельцам — те засуетились. Зажгли слюдяной фонарь, убрали со стола судки из-под еды, хлебные корки. Один из стрельцов отодвинул засов и, отворив дверь в комору, приказал:

— Выходи!

Узник неторопливо поднялся, спросил:

— Куда поведешь, стрелец?

— Не дале порога. Вымыть пол велено!

Узник удивленно приподнял бровь, вышел в караулку, гремя цепью. Другой стрелец с саблей наголо стал у входа. Болотникову велели сесть на лавку, он сел и не без любопытства посмотрел на поломойку — юную девушку с большими испуганными глазами. Она украдкой тоже взглянула на узника и удивилась его тонкому белому лицу, ясному взору, доброй усмешке. Подумала: Господи! Ничегошеньки-то он не ведает! Ведь эти глазыньки собираются выколоть! За што такая мука?

Она отвела взгляд, подняла ведро и вошла в комору. Молчан сгреб в охапку прелую солому и выбросил ее на улицу.

Марфушка подметала пол березовым голиком и думала, что этот узник никак не похож ни на татя, ни на пьянчужку. И когда выносила мусор, то еще раз посмотрела на него, а он обдал ее теплом грустных и лучистых глаз, будто отец. И часто-часто забилось сердце у девушки-сироты, одинокой горюхи.

А потом, гоняя воду по шершавому полу, она плакала. Плакала горькими слезами от жалости к этому человеку. Иногда, распрямившись, утирала украдкой слезы рукавом, но как только наклонялась, они опять застилали ей глаза, и она плохо видела, где уже помыто, а где еще нет. Собравшись с силами, она перестала плакать и злым голосом крикнула стрельцам:

— Принесите еще воды! А эту вылейте!

Но стрельцам отлучаться было нельзя, и за водой к колодцу пошел Молчан. Марфушка вымыла пол, натерев его дресвой, притащила с улицы дров, затопила печь, укорив стрельцов:

— Лень вам топить, жидкобородые!

Молчан приволок в комору охапку свежей соломы. Стрельцы ввели узника и закрыли за ним дверь на засов. Узник выглянул в решетчатое окошко и сказал Марфушке:

— Спасибо тебе, девица!

Стрелец захлопнул ставенек оконца и крикнул в сердцах:

— Разговаривать не велено!

Молчан взял Марфушку за руку:

— Пойдем, божий дар! Полы вымыла добро. Получишь за работу обновку!