Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник Страница 6

— Ты уморил угаром святого старца?! Чтобы, значит, не благословил он царя нашего на борьбу с заговорщиками?!

— Господи! Не грешен я, боярин. По недогляду чернеца, может, — скороговоркой оправдывался настоятель, пугливо крестясь мелким крестом. — Видит Бог, безгрешен я:

— Учини допрос и оповестишь меня лично в Твери ли, либо дальше где! — гневно бросил Малюта, потом смягчился: — Похороните хотя бы с честью, святость его почитая. Я с вами вместе провожу его в последний путь.

Вот так повернул в свою пользу случившееся Малюта Скуратов, оставив в виновных настоятеля и чернеца, о котором предстояло дознаться. После этого он мог уже не ждать от монахов и стражи монастырской лиха. Пока придут в себя от страха, пока убедятся окончательно в безвинности своей, он уже доскачет до Твери с доброй для царя вестью.

И все же предохранялся на обратном пути. Вперед пустил два парных дозора на полверсты один за другим, одну пару за собой оставил, сам же — в центре. С четверкой лучших мечебитцев.

Без происшествий доскакал и — в ноги царю Ивану Васильевичу:

— Не исполнил я, раб твой, воли твоей. В келью я, а Филипп стылый уже, на скамеечке сидючи. При мне схоронили его монахи. Я от тебя и от себя по щепотке земли кинул в могилу.

— Воля Господня, — с притворным вздохом рек Иван Васильевич. — Мир праху его. Велю в поминальник навечно внести святое имя его.

Перекрестился троекратно, шепча молитву, и — Малюте:

— Сегодня пируем, а завтра — засучивай рукава. Рви в клочья крамольников. Сам я тоже не останусь в стороне.

Более недели свирепствовали опричники в Твери, пока Иван Васильевич не посчитал достаточным наказание. И вообще, похоже было, что он начал успокаиваться, утомив кровожадность свою. В Медном уже не так лютовал. А Торжку, казалось, вовсе самая малость достанется.

Богатейший город Торжок. От торга крупного его богатство. Тверда многоводная давала путь кораблям от земель низовских к новгородским пятинам, вот и тянулись по его берегу, примыкающему к городу, причалы и лабазы на добрую версту. Велик здесь и детинец. Не менее новгородского. За его мощными каменными стенами могли укрыться в случае нужды все жители посада. Запасов в Кремле хранилось тоже изобильно. На долгую осаду хватит. Но удивительно, никто даже не помыслил затвориться в крепости от злодейства Иванова, хотя до горожан дошли слухи, как в Клину, Твери и Медном рушили опричники все, что им хотелось, как упивались они кровью мучеников. Лишь шептали с надеждой, моля Господа:

— Боже Всевышний, спаси и помилуй нас, грешных.

Молились, уничижались, не ведая в чем грешны.

Вполне возможно, услышал бы молящихся Всевышний, ибо полусотня новгородская вполне могла и не заехать в Торжок, а миновать его, проехав по прямой дороге от Вышнего Волочка на Клин, так судил Иван Грозный, и намеревался он попытать только воротниковую стражу, не въезжали ли в город крамольники, и уж исходя из их признаний творить суд над городом или миловать его, но все вышло иначе: Малюта донес царю, что в двух башнях детинца — пленные, и посоветовал ему:

— Не с них ли начать?

— Посещу их сам. Пару-тройку попытаем.

В первой от ворот угловой башне литовцы пали перед царем Московским на колени и умоляли его отпустить домой, клянясь, что никогда сами не ополчатся против русских славян-братьев и всем родным и близким закажут — Иван Васильевич вовсе смягчился, пообещал милость свою и направился к дальней угловой башне.

И вот в ней-то и случилось то, отчего зашелся город в стонах мученических, запылали лабазы, разграблены были стоявшие у причалов торговые суда, команды же их перебиты: пленные крымцы, а именно они были заточены в дальней башне, не с почтением встретили русского царя — дикими кошками бросились крымцы на вошедших к ним, вырвали из ножен у опешивших опричников мечи и начали сечь ихним же оружием.

Царю бы в первую голову несдобровать, не окажись и на этот раз расторопного Малюты Скуратова. Он, схватив за шиворот Грозного, буквально отшвырнул его к двери, где царя подхватили телохранители, а сам же Малюта оказался лицом к лицу с двумя свирепого вида крымцами, успевшими вооружиться мечами опричников-ротозеев и даже посечь нескольких из них.

Молниеносно обнажен меч — один из врагов с рассеченной головой, но второй успел ударить мечом Малюту.

Спас от гибели палача шелом, к тому же замешательство среди опричников миновало, неприятелей начали сечь беспощадно, и когда покончили с последним, вынесли на воздух раненых.

Крепкая рука у крымца. Хотя шелом и бармица[9] защитили голову, но меч, скользнув по ним, ударил в плечо, и если бы не кольчуга доброго плетения, врубился бы глубоко в тело — отделался Малюта лишь переломом ключицы, да нестерпимой головном болью.

Царь Иван Васильевич склонился над своим спасителем.

— Бог послал тебя ко мне. Какой раз закрываешь ты меня своим телом. Никогда не оторву тебя от сердца своего! — распрямился и гневно бросил воеводе стражников детинца. — Отчего не уведомил, что в башне дикие крымцы?!

— Сказывал. Мимо ушей твоих, видимо, государь, прошло…

— Что-о-о! В пыточную! Смерть городу за раны спасителя моего!

Вот так. Все мольбы горожан ко Всевышнему, чтобы оградил он их, безвинных, от лиха, козе под хвост. Горел и умирал в муках богатый город до тех самых пор, пока лекарь царев Бомелиус не заключил, что Малюта Скуратов может сесть в седло.

Когда царь Иван Грозный отправился со своим полком к Вышнему Волочку, зима уже заявила о себе основательно. По Тверце шла шуга[10], появились и забереги, в малых же притоках Тверцы, особенно на омутах и затонах, лед встал твердо. Пора бы поспешить в Новгород, где есть место разместиться полку в теплых домах посадских, но кто мог повлиять на Ивана Грозного? Исполняй его волю, если не желаешь лишиться жизни или, в лучшем случае, быть изгнанным с позором из опричнины.

А Иван Васильевич специально медлил. Он не опасался повторения того, что случилось с его дедом Иваном Великим, когда Новгород собрал большую рать и встретил полки московские на Шел они. Нет нынче в Новгороде вечевого колокола, нет Марфы Борещой и отца ее, посадника бывшего. Нет и того мятежного духа, какой был тогда у новгородцев. Не осмелятся они сегодня открыто бросить вызов царю всей Руси, их удел — тайные подметные письма.

Впрочем, в самом ли деле виновны архиепископ, посадники, тысяцкий и иные именитые новгородцы в подготовке письма, упрятанного за иконой Божьей Матери? Иван Васильевич даже не удосужился серьезно подумать об этом, порассуждать здраво. Спросить бы ему у самого себя, чего ради подготовленное письмо не отправлено сразу же к королю, а спрятано в Софийском соборе? Что им мешало сделать это, не упуская зряшнего времени? Не собирались же они обсуждать его всенародно? Вече нет давным-давно, да и поддержит ли ремесленный люд и купечество подобную измену? И не хитроумная ли игра, задуманная Шуйскими, за крамолу которых стоит ли наказывать тех, кто в этой крамоле не участвовал, кто слыхом о ней не слыхивал.

Подозрительность и гнев, подпитываемые услужливостью Малюты Скуратова, Грязнова и иже с ними, затмевали здравый смысл, и царь думал злорадно:

«Пусть трясутся изменники!»

Неделя января миновала, и вот, наконец, царев вестник к Бельскому с повелением:

— Завтра царь всей Руси въезжает в Новгород. Он не против торжественной встречи его, лишь бы без угрозы покушения.

— Вот и все. А как эту самую угрозу отвести, думай сам.

Выручил архиепископ Пимен, узнавший о завтрашнем въезде царя. К Бельскому он с поклоном:

— Дозволь крестным ходом встретить помазанника Божьего?

Хотел Богдан резко отказать, но — осенило.

— Хорошо. Не обессудь только, святой отец, если мы тебя и всех, кого с собой определишь, обыщем. Не дай Бог, меч кто под рясой упрячет?

Нахмурился архиепископ: подобного еще никогда не бывало — кощунственно не верить священнослужителям, но совладав с собой, согласился. А что еще ему оставалось делать?

В день Рождества Христова подошел Иван Грозный к Новгороду. Оставив свой полк в двух верстах от стен его, со свитой и малой охраной въехал в город через Московские ворота; ему навстречу — крестный ход. Архиепископ Пимен во главе. За ним, немного приотстав, клир церковный с чудотворными иконами и животворящими крестами всех церквей новгородских. За священниками, как и в Твери, именитые горожане.

Не принял святительского благословения царь. Пронзил злым взглядом архиепископа и рек грозно:

— Злочестивец ты, а не пастырь рабов моих! В раках твоих не крест животворящий, но меч крамольный, нацеленный в сердце наше! Ведаю о злом умысле твоем и всех гнусных новгородцев продаться Сигизмунду Августу! Ты — враг православной церкви, волк хищный, ненавистник венца Мономахова.