Наум Лещинский - Старый кантонист Страница 6

И даже Иоанн, который своим осанистым и надменным видом походил больше на начальника, нежели на пастыря церкви, и он в неловкости заложил руку за борт черной шелковой рясы и замурлыкал что-то под нос.

Из кантонистов никто не отзывался.

— Ну, чего же вы молчите: гаркнул полковник, обходя шеренги. — Онемели, что ли.

Снова гробовое молчание.

— Кто по-русски разумеет, отвечай! — приказал он. — Хотите?

Несколько мгновений стояла напряженная тишина. Вдруг:

— Не хотим, — раздался голос Шимона.

Все были огорошены. А Никодим так и застыл с пальцем в бородке. Иоанн вынул руку из-за рясы и начальническим взглядом уперся в Шимона.

— Это кто сказал: «Не хотим»? — спросил полковник, побагровев от злости.

— Я, — ответил Шимон.

— А, это ты, жид, так ответил своему начальнику?! — и, подойдя к Шимону, Барков ударил его по лицу так, что с его головы слетела шапка. — Погоди, я с тобой разделаюсь!

Он сел в экипаж, с ним вместе сели и попы, и махнул рукой командиру батальона.

Мы пошли.

Минут пятнадцать спустя мы пришли к реке. Барков и попы уже были тут.

— Раздевайся! — скомандовал батальонный. — И иди в речку.

Мы разделись и полезли в воду. В это время попы громко читали молитвы.

Потом нас построили, и майор Бочаров, человек среднего роста, с сизым лицом алкоголика, держа перед собой список, об’явил каждому из нас в отдельности:

— Отныне тебя зовут не Хаим, а Филипп Михайлов. Понял?

Крещеный безмолвствовал.

— Тебя зовут не Борух, а Никифор Николаев. Понял?

Так он обошел всех.

После этого Иоанн об’явил нам, что мы приняли «святое крещение» и отныне мы уже не евреи, а православные.

Я твердо решил не признавать крещения. А когда мы вернулись в казарму, я узнал, что и другие товарищи решили также.

На следующий день нас стали разбивать по ротам. Седоусый унтер вызывал по списку:

— Степан Андреев, выходи!

Никто не трогался с места.

— Где Степан Андреев? Почему не выходит?

Никто не отвечал.

— Иван Миронов, выходи!

Опять никто не отозвался.

Унтер вызвал еще несколько человек. Результат был тот же. Унтер матерно выругался.

— Тебя как зовут? — спросил он, подойдя к одному из кантонистов.

— Залмон, — ответил тот.

— Какой чорт Галмон! — крикнул дядька. — Никаких Галмонов тут нет. Ты скажи, каким именем тебя окрестили?

— Не знаю. Я некрещенный… — ответил тот. — Я еврей.

— А тебя как зовут? — обратился он к следующему.

— Нахмон.

— Тьфу! — плюнул он. — Шоб вы сказились. Бисов о отродье. Ты его крести, а он кричит: пусти.

Вскоре об этом узнало начальство: появился майор, потом полковник.

— Тебя как зовут? — багровея, обратился полковник к Шимону.

— Шимон…

— Вот тебе Шимон! — ударил он Шимона по лицу. — Вот тебе, жидовская морда! — еще раз ударил он его. — Как ты смеешь так отвечать начальству?! — в исступлении кричал он: — Тебя зовут Степан Захаров. — И он опять ударил Шимона два раза.

Лицо Шимона было окровавлено. Он еле держался на ногах.

— Выходи вон! — крикнул полковник.

Шимон вышел из строя.

— Как тебя зовут? — обратился полковник ко мне.

— Эфраим…

Я покачнулся от сильного удара по лицу. В глазах потемнело, голова закружилась.

— Тебя зовут Павел Иванов! — и на меня посыпались удары. — Жидовская морда! Выходи вон!

Я, шатаясь, как пьяный, отошел в сторону. По моему лицу текло что-то теплое и липкое.

Та же участь постигла еще шесть человек.

— Отправить их в карцер! — приказал полковник.

Нас отвели в темное помещение и заперли.

Некоторое время мы, оглушенные, стояли молча, не двигаясь с места. Потом кто-то в изнеможении опустился на пол.

— Ой… — простонал мой земляк Исаак, — не могу стоять…

— Надо поискать, может, здесь есть на чем присесть, — сказал Шимон.

Стали шарить. Кругом только стены.

— Шимон, давай в углу каком-нибудь примостимся, — сказал я.

— Вот тебе Шимон! — ударил он Шимона по лицу.

— И я с вами, — просил Исаак.

— Хорошо, — сказал я, двинулся в угол и на кого-то наступил.

— Кто это лезет прямо на голову? — обиделся тот.

— Это я… Я же ничего не вижу. Тут темно, как в мешке…

— А чорт его знает!..

— Воняет дохлятиной, — сказал Шимон.

— Дышать невозможно…

— Здесь что-то дохлое… Дохлая кошка…

— Где?

— Вот тут, — сказал Шимон. — Да, дохлая крыса, — нащупал он. — Тьфу!

— Ой, как страшно воняет… — простонал Исаак. — Я здесь умру…

— Да не ворочайте крысу, не будет вонять, — посоветовал я.

— Как же не ворочать, — сказал чей-то голос, — надо же мне где-то сесть. И спать тоже, думаю, придется тут же. Не на нее же лечь. Фу, я руки запачкал; — он отплевывался. — Ой, как мне тошно. Ой!..!

— Ну, подвинься ко мне сюда, — предложил я, — Шимон, двинься ко мне поближе; а он на твое место, поближе к тебе… Ну, вот так. — Еще теснее можно… Вот так…

— Ой, братики мои, я умру здесь… — стонал Исаак.

— Ну, ну, погоди ещё малость, не умирай, тут нет еврейского кладбища, негде тебя хоронить, — шутя сказал Шимон.

— Нет, я серьезно говорю, — сказал Исаак, мне очень плохо… а ты шутишь…

— А если я не буду шутить, тебе будет легче?

— Приляг, — посоветовал я, — положи голову ко мне на колени. Вот так… Тебе удобно?

— Не совсем…

— Ложись, как тебе удобнее…

Исаак ворочался и все никак не мог удобно поместиться. Мы все были сжаты в одну кучу, как сельди в бочке. Эта темная маленькая клетка была очевидно предназначена не более чем для двух-трех человек…

Прошло много времени. Стало тихо. Ребята стали засыпать. Неизвестно было, что теперь — ночь или день. Времени невозможно было определить. Вдруг что-то влезло мне на ногу. Я невольно вскрикнул:

— Ой, что-то лезет на меня!..

— Ой, что-то укусило меня! — вскочил Бобров.

— Наверно, крысы, — сказал Исаак. — Они нас здесь насмерть загрызут.

Все всполошились, повскакали, сбились в кучу. Мы долго стояли так…

Но усталость взяла свое, и мы постепенно опускались на пол… Опять стало тихо…

Не помню, как я заснул… Снилось мне, будто я летаю. Лечу, лечу, все вверх, ввысь, а небо все так же далеко, ему конца не видно… Но вдруг я начал падать и… упал на землю. Удивительно, что я не расшибся… Спохватился, раскрыл глаза, дневной свет ударил мне в глаза, и я зажмурился. Когда я снова раскрыл глаза, кругом была прежняя тьма.

— Снилось мне или я в самом деле видел свет?.. — спросил я.

— Нет, это тебе не снилось, — сказал Шимон, — дверь действительно на минутку раскрылась.

— Что же это было?

— Не знаю… как будто кто-то просовывал сюда руку.

— Да, да, — отозвался Исаак, — и я тоже видел…

— Ребята, ну, как, никто не думает креститься? — спросил Гитин.

— А что? — спросил Шимон. — Ты хочешь креститься?

— Нет… я так спросил… Я есть очень хочу. Мы наверно сидим тут уж третий день.

— Мы все голодны, — сказал я, — что ж делать…

Голод давно мучил меня. Становилось невмоготу…

— А если нас будут держать здесь, пока мы не умрем с голоду? — сказал Гитин.

— Ну и умрем… Что ж делать…

— Я бы не хотел так рано умереть…

Водворилось молчание. В этом молчании чувствовалось, что каждый думает крепкую думу, о которой не хочет поведать другому. В тайнике души каждый решал для себя вопрос жизни и смерти… Я решил так: если приходится умирать, то только бы скорее, поменьше мук…

— Что это тут опять шуршит?.. — навострил уши Гитин. — Слышите?..

— Крысы! — вскочил Шимон.

— Через меня перескочила!..

— Тут почему-то мокро… — сказал Гитин. — Вода… Вот и чашка… И хлеб… и хлеб!.. Ребята, хлеб!..

— Хлеб, хлеб, хлеб! — радовались все.

Все бросились к нему.

Я тоже нащупал кусок хлеба и положил в рот.

— Не хватайте, ребята, — сказал Шимон, — надо разделить всем поровну… Тут вот один кусок. Ищите, может быть, еще есть.

Все бросились искать.

— Крошки, одни крошки только: крысы поели хлеб!

— Мы все спали и не видели, когда нам принесли хлеба.

В несколько мгновений остатки хлеба были разделены, каждому досталось понемножку — лишь червяка заморить. Но о смерти мы пока перестали думать…

Несколько времени спустя звякнул замок, дверь раскрылась, полоса яркого дневного света больно ударила в глаза.

— Ну, жидки, говори, кто хочет быть православным? Того выпущу, — сказал Бочаров.

Все молчали.

— Не хотите! — злобно прошипел он. — Так сдыхайте тут, проклятое племя…

К нам втолкнули еще кого-то и дверь закрылась.

— Братцы, — послышался новый, надтреснутый голос. — Здесь такая страшная вонь, что невозможно дышать…