Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине Страница 6

Предстоящая экспедиция должна была, как настаивал Кропоткин, направить на поиски неизвестной земли особую шхуну. Общество, признав Кропоткина арктическим знатоком, поручило ему возглавить разведочную команду. Доклад его был немедленно опубликован. Но экспедицию прикрыло министерство финансов. Общество негодовало. Особенно возмущался зоолог Иван Поляков, сын забайкальского казака. Кропоткин нашел его в Иркутске. Нашел и взял с собой в Олекминско-Витимскую экспедицию, а потом помог парню подготовиться к поступлению в Петербургский университет, где он и слушал теперь лекции, сотрудничая в Географическом обществе. Он готовился к экспедиции Кропоткина. Надежды его не сбылись.

— И все-таки мы должны с вами посетить Север, — говорил он сегодня, провожая друга с ученого заседания.

— Нет, я отказываюсь от экспедиций, — сказал Кропоткин.

— Что так?

— Не нахожу пользы ни в каких научных предприятиях. Что можно сделать в окоченевшем государстве? Казенщина не дает ходу. Наука при таком омертвевшем социальном строе бессильна вывести общество из тупика.

— Выходит, вы за революцию?

— Да, за революцию.

— Неужто вступили в тайное общество? — приостановился Поляков.

— А что, если бы вступил?

— Нет, вам нельзя. Вы и без того революционер. Революционер в науке. Опровергли ложное представление о горных сибирских системах. Разрабатываете новую ледниковую теорию.

— Гипотезы, гипотезы. Надо их доказать.

— Открыли неизвестную землю.

— Это где же я открыл ее? На бумаге? Вот если снарядили бы экспедицию, несомненно, открыли бы новый архипелаг.

— Но общество считает, что архипелаг действительно существует. Барьер Кропоткина — так все и называют его.

— Назовут иначе. И не нам он будет принадлежать.

— Да, печально. Но труды свои вы должны все-таки закончить. Их все ждут. Закончите?

— Непременно. И в первую очередь — орографическое исследование. Его закончу при любых обстоятельствах. Хоть камни с неба вались.

И с этого дня он так заспешил, точно и в самом деле скоро должны были обрушиться камни с неба. Ежедневно работал до трех-четырех часов ночи. Когда буквы и цифры начинали расплываться в тумане, он снимал очки, протирал их и снова пробовал читать и писать, но ничего уж из этого не выходило. Не очки затуманивали текст — отказывали глаза. Он поднимался, доставал из-под полога ниши постель и укладывался на кушетке. А ровно в девять утра вскакивал, взбадривался гимнастикой, выходил в коридор, умывался в туалетной комнате холодной водой. Затем пил чай (горничная, не ожидая звонка, появлялась с подносом в половине десятого) и садился за письменный стол. Карту Шварца он всю испестрил цифрами вычисленных им высот, горизонталями и разнообразными пометами. Но продолжал и продолжал наносить на нее новые гипсометрические знаки. И вот уж все, что мог он извлечь из отчетов других сибирских путешественников, легло на эту большую карту. Тогда он сел к столу, на котором она распростиралась, и стал пристально ее рассматривать, стараясь разобраться в этой знаковой пестроте и воссоздать по ней действительный рельеф страны. Рассматривал он долго, мысленно покрывая горами, плоскогорьями, долинами и падями те места, высоты которых обозначались скопищами цифр и горизонталями. И карта постепенно выявляла направления хребтов, те именно направления, какие ему представлялись, когда он путешествовал по Сибири и Приамурью. Из хаоса бесчисленных цифровых высотных отметок и горизонталей возникала ясная горная картина великой Северной Азии. И он теперь полностью, во всем протяжении, увидел плоскогорья, хребты и долины, которые пересекал во время экспедиций. Тогда у него только зарождалось еретическое предположение, что горные системы Сибири и Дальнего Востока вовсе не таковы, как их описывал Гумбольдт и какими они изображены на картах, что основные хребты тянутся не с севера на юг и не с запада на восток, а с юго-запада на северо-восток и только некоторые убегают на северо-запад. Теперь это подтвердила преображенная шварцевская карта.

Он хлопнул руками по карте, вскочил и заметался по комнате, возбужденно потирая ладонь о ладонь. Все! Рассеялся туман, окутывавший неведомую горную страну. Опровергнуты фантастические карты. Опрокинуты и представления о горной Сибири гениального Гумбольдта! Надо браться за книгу о Сибири. Дать подробное описание обширных плоскогорий, всех хребтов, долин, осадочных образований, тектонических сбросов и обнажений горных пород.

На следующий день он принялся приводить в порядок весь материал по орографическому исследованию — свои путевые сибирские дневники, опубликованные статьи, подготовленный к печати олекминско-витимский отчет и выводы из наблюдений других путешественников. Его орографическая записка, обсуждавшаяся в позапрошлом году на ученом заседании, вызвала бурные споры, хотя никто не решился отрицать ее большого научного интереса. Теперь он напишет книгу и откроет сибирские горные пространства во всей полноте.

Он взялся за эту работу с таким подъемом настроения, какого, кажется, еще не испытывал даже в дни самых высоких творческих взлетов, далеко не редких в его порывистой жизни.

Но вдруг его прервали. Явился Дмитрий Клеменц.

— Укрылся в келье, затворник? — заговорил он, едва войдя в комнату. — Хотел уйти от мирской жизни? Нет, не уйдешь, коль связался с нашей братией. Ишь, где приютился. Неплохо пристроил тебя Веймар. Настоящий барский дом, не хватает только швейцара в ливрейном облачении.

Клеменц был неузнаваем без куцего своего пальтишка, без мятой рыжей шляпы, без постоянного ветхого пледа — в красной косоворотке, перехваченной нитяным витым поясом с кистями. Какой он к черту немец! Истинный русский фабричный парень, вышедший погулять в воскресный день.

— Ты по-летнему нарядился, Митенька, — заметил Кропоткин.

— А ты выдь, выдь из берлоги-то. Кончился холодный, промозглый май — теплынь.

Кропоткин глянул в окно и впервые в этом году увидел людей в летних платьях, медленно шагающих по улице, наслаждаясь солнцем.

— Пора, мил человек, на люди. Сегодня собираемся в девичьей коммуне. В Басковом переулке. Идем, оставь на время свою орографию.

— Давай хоть перехватим что-нибудь, — сказал Кропоткин.

Он дернул за шнур сонетки, и через каких-нибудь пять-шесть минут явилась с подносом горничная, расторопная Лиза, чистенькая, опрятная, миловидная.

— Смотри, святой Петр, не соблазнись, — сказал Клеменц, когда она вышла. — Поди, взялся уж ее развивать, как ныне принято?

— Попросила что-нибудь почитать. Я дал ей «Знамение времени» Мордовцева. Прочитала и осталась в недоумении. И что это, говорит, вздумалось тому Караманову пойти в деревню батраком? Сын богатого помещика, университет кончил. Чего бы ему не жить по-человечески? — Так вот, говорю, он по-человечески-то и зажил. Пошел батрачить, чтоб на себе испытать все тяготы народа, изучить крестьянскую жизнь, а потом вступить в борьбу за спасение обездоленного люда от гибели. — Глупый и взбалмошный человек, заключила моя Лиза. Все, мол, живут так, как кому суждено, и изменить это не под силу даже царю.

За чаем Клеменц рассказал другу, что многие члены тайного общества на лето разъезжаются по провинциям — присмотреться к периферийной жизни и прощупать, возможно ли вести пропаганду в народе. Соня Перовская едет в Рязанскую губернию, Александра Ободовская — в Тверскую, Николай Чарушин — в Орловскую и Вятскую.

— А Феликс Волховский рвется на юг. Хочет сколотить отделения нашего общества в Одессе и Херсоне. Человек он тертый, опытный и весьма деятельный. Еще в шестьдесят седьмом году организовал с Лопатиным «Рублевое общество». Распространял запретные книги среди крестьян и изучал их жизнь. Потом судился по делу нечаевцев, но как-то выкарабкался. Прямо со скамьи подсудимых пошел искать в Петербурге новое дело. Приплелся, еле-еле живой, в Кушелевку, разыскал тут дачное гнездо нашего общества.

— Теперь, значит, едет на юг?

— Собирается.

— Что ты сегодня нарядился в эту красную рубаху?

— Заходил в квартиру фабричных артельщиков, а там в студенческом облачении появляться не следует. Дворники ныне весьма приметливы. Учусь конспирации. Ну, собирайся, идем.

Кропоткин, вспомнив, как контрастно он выглядел среди юных «нигилистов» в гостиной Корниловых, надел добротный черный сюртук и гусарские сапожки (башмаков и туфель не носил).

Он открыл шкаф, достал большой портфель, набитый швейцарскими брошюрами, которые давно подобрал для «чайковцев».

У подъезда стояла извозчичья пролетка. Они, конечно, не сели в нее, хотя уже опаздывали на сходку.

Клеменц спешил. От сутолочного Невского по малолюдной Мойке до самой Фонтанки он несся почти бегом. Кропоткин на что уж быстрый в ходьбе, а едва за ним поспевал со своим тяжелым портфелем. У Цепного моста Дмитрий вдруг остановился.