Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов Страница 6

— На твоей жопе он будет, — орали непримиримо.

Какая-то смазливая горничная выкрикнула с идиотской улыбкой:

— А товарищ Ленин любит баб!

И все покрыл оглушительный хохот. Они уже были нелюди. Но они еще понимали шутку. Сколь ни странно…

Флаг-офицер шагнул вперед:

— Как вам не стыдно, матросы! Я всегда считал, что русский народ…

Закончить не дали, толпа заревела.

— Убедились… — грустно улыбнулся Дебольцов. — Не мечите бисера, старший лейтенант. Обратятся и растерзают вас. Евангелие помните?

Толстый оратор — из первых — подскочил к адмиралу и, спустив клеша, подвинул к адмиральскому лицу лядащую задницу.

— А как тебе моя попочка, а? Хороша попочка, славная попочка! — бубнил, приходя в экстаз.

— Нам, нам покажи! — орали снизу. — Избрать в депутаты Народного собрания!

Адмирал спрыгнул с ящиков и двинулся сквозь толпу; шел с невозмутимым, мрачным видом — все было кончено, флот прекратил существование, теперь новая власть создаст на месте грозной вооруженной силы аморфное, пронизанное невиданной дурью формирование. С комиссарами из низших слоев, из черни — во главе…

К автомобилю прорваться было трудно, невозможно даже — толпа уперто стояла с общей хамской улыбкой словно на одном лице, толкали, стараясь задеть побольнее; флаг-офицер и еще один, из артиллеристов, яростно расталкивали ухмыляющиеся рожи, уже понимая, что через мгновение произойдет непоправимое.

Колчака впихнули на первое сиденье, кто-то из самых революционных попытался укрепить на «линкольне» транспарант с надписью: «Даешь красный флот!» — выдернули палки и с треском разодрали податливую материю, швырнули в толпу, автомобиль тронулся, его проводили волчьим воем «Марсельезы» и матерной бранью.

Все было кончено. Оставался формальный акт: объявить о сложении полномочий командующего флотом, назначить временного преемника, спустить свой флаг. Была и еще одна традиционная обязанность, но о ней не хотелось думать, потому что она требовала отказа от некой личной реликвии — и навсегда, безвозвратно.

Катер ждал у пирса, командир доложил традиционно о готовности, задымила надраенная труба. «Вы, полковник, держитесь за поручень, упадете с непривычки, — усмехнувшись, посоветовал Дебольцову, катер тронулся к рейду, там был уже виден флагманский броненосец «Георгий Победоносец».

Подошли к трапу, послышалась команда, вахтенный офицер ел глазами, командир корабля стоял рядом с новым командующим — тот появился как бы сам собой, а может, и был вызван заранее или пришел с докладом? Но это был именно новый командующий, адмирал Лукин. Построилась команда с офицерами, все ждали, Колчак понял, что должен обнародовать свое решение. «Я скажу им все», — повернулся он к Дебольцову. Тот кивнул: «Иначе нельзя».

— Друзья мои… — начал Колчак. В эти последние мгновения он вновь ощутил их всех именно «друзьями», теми, ради кого отдают, не дрогнув, жизнь. Он всегда отдавал ее за них и готов был отдать теперь, он знал это. — Власть в России захвачена революционной интеллигенцией, которая вот уже сто с лишним лет сотрясает российский воздух враждебным словом отрицания. Этим спесивым фракам чужда Россия и ее страдающий народ, они хотят только одного: болтать, болтать и болтать! О долге, которого они не ведают, о равенстве всех со всеми — что глупо и неисполнимо. Но у порога власти стоят и безответственные элементы, большевики — в первую голову! Эти болтать не станут. Их вожди всегда звали Русь к топору, и кажется мне — настал сей скорбный час. Ни страны, ни армии, ни флота нет боле. Здоровых сил в России тоже нет!

Поднял голову — там, на грот-мачте, полощется флаг командующего, его флаг. Еще несколько мгновений, и он поползет вниз. Навсегда.

— Я не хочу и не могу, — продолжал он вдруг дрогнувшим голосом, — наблюдать за развалом, понимая, что сделать уже ничего не могу. Это бесчестно…

Подошли к трапу, командир откозырял и удалился странной прыгающей походкой, кортик он не придерживал, и тот болтался, будто случайная деталь случайно надетого костюма.

И еще раз посмотрел на флаг: там уже был другой, контр-адмиральский, Лукина… Итак — все кончено. Остается только вниз по трапу, к катеру, исполнить последний ритуал.

Медленно, нарочито сдерживая шаг, спустился. Господи… Сколько же верст успел он намерить по этим полированным доскам? Площадка, черная вода внизу, дым бьет прямо в лицо, глаза слезятся, надобно спешить: они там, на катере, могут увидеть и неправильно понять. В его жизни не было такого мига, чтобы он заплакал или даже слезы показались на глазах. Итак…

Отстегнул саблю, успел увидеть на эфесе вверху маленький белый крестик святого Георгия и надпись, витиевато исполненную штихелем: «За храбрость», поднес клинок к губам: все… Сабля медленно падает в воду, вот она коснулась поверхности, раздвинула ее, фонтан брызг долетел до лица, отблеск, он исчезает, мелькнул — уже в глубине — золотой блик, и все кончено. Нет боле сабли, флота, командующего…

Обратный путь был скорым, у дома Колчак извинился:

— Не приглашаю, господа… Сборы должны быть быстрыми. Вы в Петербург, полковник?

— Боюсь, что нет. Поеду в Новочеркасск. Там родственники, дальние, я, знаете ли, не любитель театра. А в Петрограде, простите, начинается бессмысленный театр революции. Прощайте, ваше превосходительство, Бог даст — и свидимся еще…

Так и расстались. Поднялся в кабинет, на полу валялся Буцефал — игрушечный конь мальчика, Ростислава, сына, которого любил безмерно. Ехать… Какое безысходное слово, разве можно догнать вчерашний день? Но ведь есть и завтрашний: Анна. Анна Тимирева. Вспомнил — Анна Васильевна как-то призналась шутливо: «А вы знаете, как все началось?» — «Нет, расскажите». — «На Финляндском вокзале я провожала мужа, вдруг он трогает меня за руку: «Видишь, офицер шагает?» — Говорю: «Вижу. Кто это?» А шаг уверенный, походка стремительная, и лицо, лицо…» — «Какое же лицо?» — «Вы и сами знаете. Мужественное. Мужское. Это редко теперь бывает: мужское лицо…» Воистину: это будущее, зачем иное?

Приблизился к иконе, Спаситель летел на облаке, и лицо его было бесконечно прекрасным, а в глазах печаль…

— Господи, — сказал, — царство, разделившееся само в себе, — опустеет, и город, разделившийся сам в себе, — падет.