Олег Боровский - Рентген строгого режима Страница 60

В рентгенкабинете по штату полагался дневальный, и в его обязанности входили: уборка помещений, организация приема больных, топка двух печей и куча других дел. Личность дневального имела для меня особое значение, потому что я жил в кабинете один и никто не должен был знать, чем я занимаюсь, кто у меня бывает и куда я хожу в нерабочее время. А еще потому, что он должен был в любую минуту разыскать меня, если в стационар привезут очередного покалеченного на шахте. Кроме всего прочего, мой дневальный должен быть, во-первых, абсолютно преданным мне и, во-вторых, – сообразительным, чистоплотным и умелым. Я кинул клич по лагерю, как в случае с модельщиком, и через день ко мне привели кандидата в дневальные, молодого парня. Я взглянул на него, и сердце у меня сжалось от сочувствия и горечи.

Парню было на вид не больше 22 – 23 лет. Видимо, еще недавно он был внешне очень привлекательным хлопцем, а сейчас... передо мной стоял и преданно смотрел на меня одним глазом калека-инвалид. Все его лицо было иссиня-черного цвета, нижняя челюсть и рот обезображены страшным шрамом, я сразу определил, что парень в шахте нарвался на «отказ» – не взорвавшийся патрон с аммоналом, он поднял его лопатой и принял на себя удар килограмма взрывчатки. Такие случаи были в шахтах не редкость, но, как правило, кончались смертью шахтера на месте, это был первый случай в моей практике, что шахтер после встречи с «отказом» остался в живых... Звали парня Иван Зозуля. В прошлом Ваня был «бендерой», то есть участником украинской националистической организации, действовавшей на территории Западной Украины. Трибунал врезал ему двадцать лет каторжных работ за вооруженную борьбу против советской власти, и врезали, надо полагать, не зря... Было за что, и Ваня это прекрасно понимал. Образование он имел на уровне трех-четырех классов, но способности – отменные: удивительно легко разбирался и в математике, и в русском языке. В общем, мне Ваня понравился, тем более что хлопцы, которые его привели, буквально поклялись, что Ваня меня никогда не подведет и что парень он отличный. Законы бандеровцев я уже знал и понимал, что если Иван не оправдает их доверия – пощады ему не будет.

На следующий день, явившись утром на работу, первое, что сделал Ваня в кабинете – вычистил до невозможного блеска мои кирзовые сапоги. Я был потрясен и возмущен до крайности:

– Ты не денщик и не господский холуй, – внушал я ему, – ты мой помощник в работе, поэтому своими сапогами я буду заниматься сам, а ты принеси уголь и растопи печи.

Днем я дал ему пачку чая и велел для нас обоих заварить его, тем более что большой и маленький чайники у меня уже были. Чая что-то долго не было, и я не выдержал и поинтересовался, где же чай? Ваня принес мне чайник с какой-то бурдой, отдающей старым веником.

– Что это? – изумился я.

– Да чай, – сконфузился Ванюша. – Полчаса его варю, и все никак не заваривается.

После этого я уже не особенно удивился, когда Ваня рассказал мне про своего дружка, который не знал, что у него врожденная близорукость, и когда ему в лагере подобрали очки по глазам, он был потрясен окружающим его миром до невозможности...

В общем, мы с Иваном поладили. Он был умен, сметлив, по-военному исполнителен и чистоплотен, что я особенно ценю в людях. Мне почти не приходилось указывать Ване, что необходимо делать, он во всем быстро разобрался и действовал самостоятельно и вполне разумно. Если, например, в кабинет неожиданно входила очередная проверяющая комиссия и какая-нибудь шишка, вместо того чтобы поинтересоваться качеством рентгеновских снимков, вынимала из кармана шинели кусочек ваты, протирала оконную раму и потом с умным видом исследовала, нет ли на вате следов пыли, – я был совершенно спокоен: следов пыли не было и быть не могло...

Ваня был мне еще полезен и тем, что от своих друзей-бандеровцев получал весьма обширную информацию о скрытой стороне лагерной жизни. Конечно, у бандеровцев была своя подпольная организация, которая обеспечивала взаимопомощь и была всегда готова к действию, если бы вдруг возникла экстремальная ситуация – например, власти решили предпринять что-либо против населения лагеря. Бандеровцы представляли очень серьезную силу в лагере, это были в большинстве своем еще сравнительно молодые хлопцы, которые прошли и фронт, и немецкую оккупацию, знали советские порядки и, наконец, работали много лет на каторге недалеко от Северного Ледовитого океана, да еще в шахте... Серьезный народ, ничего они не боялись и были готовы на все... Их объединяли и общая беда, и общая ненависть... Ко мне они относились с большим уважением, они вообще уважали специалистов, а тут еще таинственный рентген, который все насквозь видит. И если я обращался к ним с какой-либо просьбой, мне никогда не было отказа. Конечно, меня интересовала информация о вновь прибывших заключенных или о каком-либо событии в лагере, о котором ходили противоречивые слухи. Например, нашли в шахте повешенного, никто не знал – за что? кто? А на следующее утро мой Ваня доверительно мне сообщал, кто повесил и за что... Конечно, дальше меня эта информация никуда не шла.

Во время строительства кабинета и после его окончания я поддерживал самый тесный контакт со своими друзьями из филиала Проектной конторы. Обеденный перерыв в филиале начинался в 12 часов и, если был свободен, я шел в контору повидаться с моей Мирой, а она меня ждала у своего рабочего кульмана. Иногда угощала меня чем-нибудь своим, домашним, вкусненьким, например, бутербродом или яблоком. Наш час пролетал как одна минута... Я никогда Миру не спрашивал, как погибли ее родители и как она оказалась в лагере... Я знал, придет день, когда ей самой захочется мне все рассказать...

В один из наших обеденных перерывов, когда мы с Мирой сидели, спрятавшись за частоколом кульманов, и тихо беседовали в большой и пустой комнате – все вольные и зыки разошлись кто куда, – Мира вдруг задумалась, помолчала и тихо сказала:

– Спасибо тебе, мой дружочек, что ты не спрашивал меня ни о чем, но сегодня я расскажу тебе немного о себе и о своих родителях. Как мне рассказывала мама, с отцом они познакомились на курорте Дарасун в 1922 году. В Гражданскую мой отец командовал войсками на Дальнем Востоке, после войны занимал пост военного министра Дальневосточной республики. Ему было всего 26 лет, а маме и того меньше. Родилась я в начале 1924 года в Чите, родители очень ждали мальчика, а получили девочку, чем, видимо, я очень огорчила их. Незадолго до моего появления на свет умер Владимир Ильич Ленин, вот и назвали меня Владимира, хотя, может, и не потому. О своем самом раннем детстве я мало помню… Смутно помнить себя я начала с 1928 года, когда отца командировали в Берлин, где вместе с другими крупными военачальниками он учился в Германской Военной академии при Генеральном штабе. Меня определили в немецкий пансион для детей, где я прожила год с лишним, мама в это время носилась «галопом по Европам». В немецком пансионе за провинности учеников могли пороть на законном основании, но я вела себя хорошо, и экзекуции меня ни разу не подвергали. Помню, каждое утро нас заставляли съедать тарелку зеленого шпината, и я возненавидела его на всю жизнь...

За год в Германии я совершенно забыла русский язык, и, когда мы вернулись в Москву, моя няня меня совершенно не понимала...

В Москве папу назначили командующим Московским военным округом. Но квартиру нам дали не сразу, и мы какое-то время жили в Кремле, в квартире Анастаса Ивановича Микояна, папиного друга. Мы, дети, бродили по полупустому Кремлю, залезали на Царь-пушку и вовнутрь Царь-колокола. Помню сумрачные, заброшенные и молчаливые соборы и церкви... Потом нам дали хорошую квартиру в Большом Ржевском переулке в районе Арбата. В 1931 году папу назначили командующим Особым Белорусским военным округом, и он переехал жить в Смоленск, но в Москву приезжал очень часто, у него был собственный железнодорожный вагон, вечером уедет из Смоленска – утром уже дома. Я всегда, еще в прихожей, узнавала, что папа приехал, по запаху сигар. Это была пора моего золотого детства...

У меня были необыкновенные и хорошие родители, они очень любили меня и баловали, особенно папа, и не мучили меня наставлениями и нравоучениями. К их огорчению, я была очень болезненной девочкой и много времени проводила в постели, то с ревматизмом, то с почками. Любила всякую живность, и у меня в комнате постоянно жили и рыбки, и канарейки, и котенок, и даже кролики, пока их не убрали из-за очень уж крепкого запаха...

Мы жили в большой просторной квартире, во всех комнатах было много книг, а у папы в кабинете еще всегда было полно журналов на иностранных языках. Папа получил очень хорошее образование и читал и говорил на нескольких европейских языках.

В нашем доме часто собирались интересные и знаменитые люди: маршал Тухачевский с женой Ниной Евгеньевной, командарм Иона Якир, Ян Борисович Гамарник, он жил над нами, а его единственная дочь Виктория была самой моей близкой подругой. В нашем доме познакомились Михаил Афанасьевич Булгаков со своей будущей женой Еленой Сергеевной, ее два сына – Женечка и Сережа тоже были моими хорошими друзьями. Бывала и Лиля Юрьевна Брик с мужем Виталием Примаковым и Осипом Максимовичем и много-много других людей...