Эдвард Радзинский - Наполеон Страница 60

Королева помолчала и, взглянув в мои глаза – в мою черную маску, – сказала:

«Я готова, господа. Мы можем ехать».

«Протяните, пожалуйста, руки», – сказал Шарль Анри, избегая именовать ее «гражданкой Капет».

«Разве это необходимо? Я слышала, Его Величеству руки не связывали».

Как гордо это прозвучало: «Его Величеству»…

«Палач, выполняйте ваш долг, свяжите руки гражданке Капет», – приказал Напье.

Она одарила его презрительной улыбкой и протянула руки, как протягивают милостыню жалким нищим.

Сансон отвел их назад, связал, но его руки дрожали.

Я взглянул на ее платье и сказал хрипло:

«День сегодня холодный».

Она вздрогнула при звуках моего голоса. Я забыл: у нее был идеальный слух…

«Возьмите что-нибудь потеплее», – предложил Сансон.

«Вы боитесь, что я простужусь, господа? – спросила она и засмеялась, став на мгновение самой собой. – Благодарю вас за заботу, но она излишня. Все исполняют только свои роли. Вы – палачей, я – королевы».

Взгляд ее задержался на мне. Она внимательно глядела в прорезь маски.

И вдруг добавила, улыбнувшись: «Прежде я не любила играть эту роль… Я была не права. – Она встала. – Идемте же, господа. Не стоит мешкать».

Клянусь, она меня узнала! Так что последняя строка ее письма была адресована Вам, а последняя фраза перед эшафотом – мне, граф!

Выходя, она ударилась о низкую притолоку, но даже не вскрикнула. Она всегда высоко держала голову и так и не научилась ее наклонять…

Но когда она увидела позорную телегу – грязную, с доской вместо сиденья, – вот тогда она содрогнулась! Однако не проронила ни слова.

Телега был высока.

«Вернитесь в карету и принесите табурет», – сказал Сансон.

Я понял его – и вернулся в карету. Оттуда вместо меня с табуретом выпрыгнул его брат. Все та же бородка торчала из-под маски…

Он подставил табурет и помог ей взобраться. И из окна кареты я видел, как она поблагодарила взглядом меня… то есть уже его!

Он уселся на козлы рядом с Сансоном, жандармы на конях окружили телегу, и ворота со скрипом начали раскрываться.

И тысячи вопящих и проклинающих ее людей встретили жалкую телегу, последний экипаж – революционный экипаж! – французской королевы.

Телега загрохотала по улице. Следом двинулась коляска Напье, окруженная национальными гвардейцами.

Ворота закрылись Я остался один в пустой карете.

«Трогай! – приказал я жандарму на козлах. – К площади».

Он послушно стегнул лошадь, будучи уверен, что везет еще одного помощника палача. Вокруг Консьержери уже не было ни души. Толпа устремилась за телегой с королевой Франции.

Из окна кареты я видел, как телега въехала на мост.

Королева возвышалась, сидя на скамье, с завязанными руками, в белом чепце и белом платье. Прямая спина, гордо откинутая голова…. Телега качалась, но ее спина оставалась прямой.

А народ, заполнивший набережные и мосты, кричал: «Смерть австрийскому отродью!» Я успел увидеть, как кто-то бросился мимо жандармов к телеге и поднес кулак к лицу королевы. И толпа заслонила сцену…

В густой толпе карета двигалась медленно. Не стоило искушать судьбу. Я велел жандарму остановиться, вышел и сказал, что дальше пойду сам, так будет быстрее.

Жандарм пробормотал что-то вроде: «Давить людей он не может», – и повернул назад к Консьержери. А я, сняв маску, направился к площади Революции, где должна была состояться казнь.

Очередная пьеса Бомарше и на этот раз оказалась совершенной.

В кафе неподалеку от площади я увидел Давида. Он сидел, окруженный толпой зевак, и рисовал.

Я не поленился, подошел посмотреть. На листе возникала только что проехавшая королева. Я завороженно смотрел, как появлялись ее чепец, прямая спина и острый нос…

Давид отправлял королеву в вечность. Теперь она останется навсегда в его рисунке.

Но эта задержка у кафе оказалась роковой, ибо я не увидел казни.

Я быстро шел по улице Сент-Оноре и уже приближался к площади. Была четверть первого. И тогда я услышал могучий вопль толпы, донесшийся с площади: «Да здравствует Республика!»

Я понял: свершилось! Я не успел!

«Да здравствует Республика!» – дружно крикнули сверху веселые голоса.

Я поднял голову и увидел трех смеющихся молодых мужчин. Это были Робеспьер, Дантон и Демулен. Они стояли в окне дома Робеспьера, и люди внизу рукоплескали им.

А там, на площади, люди рукоплескали отрубленной голове королевы. Ее носил по эшафоту сам Сансон.

И еще одну ночь я провел в доме палача.

Шарль Анри рассказал мне вечером, что эшафот специально поставили прямо напротив главной аллеи Тюильри, которую она так любила.

Когда Сансон готовился дернуть за веревку, он услышал ее голос: «Прощайте, дети. Я иду к Отцу».

И все заглушил загремевший нож гильотины…

И самое потрясающее: когда ее голову показали толпе, голова вдруг открыла глаза. Видимо, сдерживая страх, королева до предела напрягла мускулы лица. Они сократились на отрубленной голове, и оттого поднялись ее веки, и мертвые глаза взглянули на радостно кричащую, гогочущую толпу.

И вмиг толпа замолчала…

А потом глаза закрыли, голову положили между ног. Тело залили известью и в грубом деревянном ящике отвезли на кладбище у церкви Святой Магдалины и закопали в безымянной могиле. Оставшееся после королевы изношенное черное платье отдали в богадельню.

На следующее утро я встал засветло. Полдень застал меня уже далеко от Парижа. Через два дня я был в Бельгии.

Надежный человек переправил меня через границу».

Из комментариев К. Скотта: «Это письмо от Бомарше Ферзен вложил в свою запись о смерти королевы. Письмо это никогда не публиковалось, возможно, из-за надписи, сделанной на нем рукой Ферзена: «Все это вздор и ложь. Наверняка это всего лишь очередная пьеса бессовестного человека».

Писатели уходят

Весь июнь 1810 года Ферзен писал о Ней в записной книжке:

«Ее образ, Ее страдания, Ее смерть – я не могу думать ни о чем другом».

«Только теперь я понял, как люблю Ее. О, как я виноват перед Нею! А если правда все, что говорил бумагомарака? Расплата? Расплата!»

«Мне кажется, что Бомарше… поселился рядом. Я часто думаю о нем. Но самое ужасное – ощущение постоянной вины, которое негодяй подарил мне. Вины перед Ней…

И еще один его подарок… Я уже не могу без «другой»… без ее тела. Вчера я узнал, что она спит с моим кучером. Я хотел прогнать мерзавца, но она сказала: «Кучер будет спать со мной, или я убегу от тебя…» Ад! Ад!

Но ночами… я вымаливаю у нее ласки. И этот ее последний стон…. И это бесстыдное движение губ… Туанетта! Туанетта!»

«Демон убит. Но теперь я… один».

После этой записи идут пустые страницы. И вклеен смятый, а затем старательно разглаженный обрывок из газеты от 12 июня 1810 года. «Вчера в канале обнаружен труп неизвестной. Ее лицо, зверски обезображенное…» Далее все вырвано.

На последнем листе записной книжки (почему-то в середине страницы) осталась последняя запись графа:

«20 июня 1810 года. Сегодня в Стокгольме похороны наследника. Стоит прохладная погода. Приходил барон С. и рассказал о слухах, будто наследника отравил я, «чтобы осуществить безумную мечту – стать самому королем Швеции и начать войну с ненавистной мне Францией». Слухи распространяют друзья маршала Бернадота, которого Бонапарт решил посадить на наш престол.

Добрый барон С. умоляет меня не ездить на похороны. Говорит, что составлен заговор и меня убьют. Ну что ж… Лучшего способа убежать из постылой жизни у меня не будет. Там, за окном кареты, будет та же кричащая тупая толпа – так похожая на ту, которая ровно девятнадцать лет назад, в тот же день, двадцатого июня, окружила Ее карету…

Сегодня годовщина.

Я надеюсь уже сегодня свидеться с Нею.

Стокгольм, вечность».

– Я часто думаю о смерти графа, – сказал маркиз Шатобриану Он вдруг стал печален и заговорил монотонно, без интонации: – Впрочем, они почти все умерли – те, кто был в тот день у Бомарше… И даже его слуга Фигаро лежит где-то в снегах России… А хитрец Бомарше просил похоронить себя подле купы деревьев в саду своего дома. Отличная идея! Я, наверное, сделаю то же самое, коли вы не дадите мне денег за рукопись и мне придется остаться во Франции…

Он прислушался. И добавил все с той же бесстрастной грустью:

– Но теперь это уже не имеет значения.

За стеклянной дверью в темноте возникла фигура в белом. В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, человек в белом халате вошел в башню.

Он поздоровался и не без торжественности объявил:

– За господином маркизом приехала карета.

– Ну вот и все, – вяло сказал маркиз. Но уже в следующее мгновенье им овладело бешенство и он закричал срывающимся голосом: – С кем имею честь?! Кто вы такой, сударь?

– Дорогой маркиз, я ваш врач, неужели не узнаете? – Пришедший повернулся к Шатобриану и церемонно представился: – Рам он, врач маркиза в Шарантоне. Мсье де Сад покинул нас, никого не предупредив.