Двое строптивых - Евгений Викторович Старшов Страница 60

Мой милый друг, хочу тебе послать

одеяние как свидетельство любви.

Ради Господа, прошу тебя, пожалей меня.

Не могу устоять на ногах, сажусь на землю.

— О Боже милостивый, который есть любовь,

не думала я, что испытаю такие терзания.

Когда она так говорила и рассуждала,

ее милый друг вошел к ней в дом.

Она его увидела и опустила подбородок,

она не могла говорить, не могла сказать ни слова.

— О Боже милостивый, который есть любовь,

не думала я, что испытаю такие терзания!

— Моя милая дама, ты меня забыла.

Она слушала, он ей улыбнулся.

Вздохнув, она протянула к нему свои прекрасные руки,

очень нежно прижала его к себе.

— О Боже милостивый, который есть любовь,

не думала я, что испытаю такие терзания.

— Мой милый друг, я не знаю, как солгать.

Я всем сердцем тебя люблю и без обмана.

Если хочешь, можешь меня обнять:

я мечтаю возлежать в твоих объятиях.

— О Боже милостивый, который есть любовь,

не думала я, что испытаю такие терзания.

Влюбленные заключили друг друга в объятия,

на удобную кровать они присели.

Прекрасная Иоланда поцеловала его крепко,

и он уложил француженку на постель.

— О Боже милостивый, который есть любовь,

не думала я, что испытаю такие терзания[45].

Так все и продолжалось до конца апреля, когда были получены вернейшие известия о том, что большой султанский флот покинул Галлиполи, затем прошел Геллеспонт и движется уже к Ликии вдоль эгейского побережья Малой Азии; в Ликии же почти что собраны пешие войска для осуществления вторжения на остров. Начался май; турки что-то все тянули. И здесь островитянам, как последний луч солнца из-за свинцовых туч, блеснула радость — а для великого магистра — двойная. Всего за несколько дней до высадки турок прибыл Антуан д’Обюссон, виконт де Монтэй, старший брат великого магистра. Они и на лицо были очень похожи — только у французского стратега борода была седее и подстрижена короче. Братья крепко обнялись, как только Антуан сошел с корабля, и Пьер взволнованно произнес:

— Брат! Привел Господь… Не сомневался, что прибудешь, не бросишь меня…

— Пьер, пешком пришел бы, и один! А так — со мной цвет французского рыцарства, из тех, что еще совесть не потеряли. Ну ты как лицо духовное отпустишь мне один грешок?

— Отпускает только Бог, священство — лишь свидетель…

— Ну как всегда, как всегда — слишком серьезен!

— А что случилось? Делла Скала говорил, что у тебя сложности с отбытием…

Старший д’Обюссон помрачнел, потом сказал, глядя в глаза брата и держа руку на его плече:

— На самом деле мог и не прибыть. Давно собирался, да король не пускал. Пришлось солгать и объявить, что я отправляюсь на поклонение Гробу Господню. Те, кто доселе собирался со мной, были в курсе, остальных, приблудившихся, я отослал с дороги, когда отплывали по Средиземному морю уже. Впрочем, некоторые и остались, так что — смотри, кто к твоим услугам! — И виконт начал представлять блистательных французов: — Дворяне рода Марш, мои верные вассалы — но они здесь по зову своих сердец, а не по моему приказу. Нельзя заставить быть доблестным, благородным и храбрым. Луи де Шанон — представитель одного из самых доблестных домов Анжу! Гийом Гомар — из Сэнтона, Матье Бранжелье — из Перигора, Клодиан Колон — из Бордо, Шарль ле Руа — из Дижона, Луи Сангвэн — из Парижа. Вся Франция шлет тебе своих сыновей! С ними оруженосцы, стрелки… не так много, как хотелось бы — но и за это хвала Господу!

— Приветствую истинных сыновей Франции на земле Родоса! Дай вам Господь послужить и остаться в живых, но, живые или мертвые, вы навсегда останетесь потомкам доблестным примером… — магистр не смог продолжать, только смахнул предательски набежавшие слезы и, словно добрый отец, просто обнял земляков-рыцарей, прибывших на смерть.

Всех устроили по "обержам", привезенные припасы разгрузили; пиры чередовались с богослужениями. Хоть и пользуясь диктаторскими полномочиями, но все же со всеобщего согласия — в том числе и великого маршала, чьей непосредственной компетенции касалось принятое решение — великий магистр д’Обюссон вручил брату жезл командующего и назначил его руководить всеми грядущими боевыми операциями.

Родос во всеоружии ожидал страшного врага. Каждый "язык" ордена должен был еще по разнарядке, утвержденной в 1465 году при великом магистре Закосте, защищать определенный участок крепости. От Морских ворот до дворца великого магистра шел участок Франции; далее, до ворот Святого Антония — участок великого магистра; отсюда до ворот Святого Георгия — участок Германии; затем, до башни Испании — участок Оверни; далее, до башни Богоматери — участок Англии; оттуда до ворот Святого Иоанна — участок Арагона; далее, до башни Италии — участок Прованса; оттуда до башни Ангелов — участок Италии; наконец, участок Испании (еще иначе — Кастилии) шел от башни Ангелов и одновременно с тем от ворот Святой Екатерины до Морских ворот, где круг обороны замыкался. Это, конечно, вовсе не означало, что тот или иной участок оборонялся исключительно силами лишь строго определенной нации — контингенты Англии и Германии были настолько малы по сравнению с франкоиспанским, что просто физически не справились бы со своей задачей, и в то же время испанцы и часть французов просто сидела бы без дела, любуясь на воды неприступной гавани на своих участках. Нет, отбиваться должны были все дружно, приходя на помощь тем, кого атаковали.

Но пока и до военной поры "дружили обержами". В основном, конечно, французы водились меж собой — языки Франции, Оверни и Прованса, испанцы Кастилии и Арагона — друг с другом; между теми и другими не было ни открытой вражды, ни розни, но отдельные ростки национального франко-испанского разлада, погубившего Родос в 1522 году, уже пробивались. Англичане держались с некоторым недоверием к побившим их в Столетнюю войну французам; положение маленького "языка" сближало их с немцами, а любовь к мореплаванию — с итальянцами, которые тоже не могли испытывать особой любви к постоянно рвущимся в Италию французам, против которых еще в 1454 году после очередной венециано-милано-флорентийской усобицы была заключена североитальянская лига. Впрочем, аппетиты испанцев на их родину итальянцев тоже не радовали. Повторюсь, что орден еще не знал в 1480 году большой национальной розни, однако