Кристиан Камерон - Тиран Страница 61

Кам Бакка встала с корточек и бросила в огонь новую траву — на этот раз с запахом сосны.

— Это прояснит тебе голову и снимет с души смерть.

Она выпрямилась.

— Это неделя дурных новостей, афинянин Киний. Вот тебе моя новость. Ты смотришь на Страянку, как жеребец, желающий кобылу. Я говорю тебе — говорю от имени царя: мы не держим в одном отряде жеребцов и кобыл, потому что это тревожит всех лошадей. Так и с тобой. Ты не получишь Страянку до окончания войны. Страянка и так уже больше думает о тебе, чем о своих обязанностях. А ты больше боишься обидеть своими мудрыми советами ее, а не царя. — Она положила руку ему на плечо. — Кто же не видит, что вы созданы друг для друга, хотя говорите на разных языках? Но не сейчас. Еще не пора.

Киний посетовал, не в силах скрыть боль:

— Она уже неделю со мной не разговаривает!

— Правда? — Его тон как будто нисколько не подействовал на Кам Бакку. — Значит, ты слеп, нем и глуп. — Она тонко улыбнулась. — Когда поумнеешь, я попрошу, чтобы о тебе позаботились.

— Я не против, — сказал Киний.

Кам Бакка коснулась его щеки.

— Все — все — теперь взвешено на острие меча. Одно слово, одно действие — и равновесие нарушится.

Но Киний думал не о равновесии, а о том, что обречен на смерть — на скорую смерть.

Они двигались обратно как саки: проезжали стадий за стадием, меняли лошадей и снова ехали. На этот раз охраны у них не было, только Парстевальт и второй в клане Жестокие Руки человек, по имени Гаван, — проводники и вестники.

Всю поездку Киний ощущал необходимость торопиться. Земля достаточно твердая. Зоприон может выступить в любое время; близость похода, который все время оставался неопределенной возможностью, вдруг обрушилась на него, а он чувствовал, что не готов. Его тревожило возможное предательство архонта, тревожил моральный дух горожан, его беспокоили его люди, союз с саками, их численность и мастерство.

Увидев собственную смерть, он теперь старался понять, принимать ли это как подлинное пророчество или как следствие действия дурманного дыма. Саки пользовались дурманным дымом для разных целей, среди прочего для развлечения и отдыха. Он сам не раз испытывал его действие, бывая в гостях у Диракса, когда сидел в большом зале, а в жаровни подбрасывали одурманивающие травы. Он чувствовал запах дурмана в шатре Кам Бакки среди снегов. Может, именно дурман — причина его видений.

А если видения правдивы, это палка о двух концах. Кому хочется знать, что жить ему осталось всего шестьдесят дней? Но было в этом и утешение — смерть в час победы по крайней мере предвещает победу.

Из всего, что они обсуждали с Филоклом, это — сновидения, пророчества, сила оракулов, сны о смерти и о будущем — вспоминалось ему всякий раз, как они говорили, но мешала непонятная сдержанность, осторожность, опасение сделать видения более реальными, если пересказать их вслух.

В последний день, когда передовые всадники уже увидели стены Ольвии и обменялись криками со стражей на стенах, большая часть тревог Киния улеглась. Доложив, что все в порядке, Филокл подъехал к Кинию. Теперь он ездил достаточно хорошо, чтобы называться опытным всадником. Лошади ему были нужны более крупные, чем другим, и он быстрее утомлял их, но сам был неутомим в седле.

Киний одобрительно взглянул на него. Филокл крупный мужчина, но теперь это сплошные мышцы. Жир, который облекал его при их первой встрече, сгорел за год непрерывных упражнений. Он красив, с окладистой бородой, и улыбается теперь чаще, чем обычно.

— В городе все в порядке? — спросил он, подъезжая.

— Так говорят лазутчики.

Киний тоже улыбался.

— Сегодня ты, кажется, счастлив, — сказал Филокл.

Киний приподнял бровь.

— Шесть дней ты молчал, братец. Ты загонял воинов до седьмого пота, и Никий забеспокоился. Ты воин, но обычно не грустишь столько. Может, твоя амазонка тебя обманула? Признаюсь, я слышал немало пересудов о ее отношениях с царем.

Киний подергал узду, и его лошади это не понравилось. Она проявила свое недовольство тем, что шарахнулась от пролетающей пчелы и била задом, пока Киний не сжал колени и не перестал играть уздой.

— Мне есть о чем подумать.

Киний не встречался глазами с глазами друга.

— Несомненно. Ты сейчас — главнокомандующий военного союза. — Филокл помолчал и сказал: — Могу я поделиться тем, что узнал о тебе?

— Конечно.

— Ты все время беспокоишься. Ты беспокоишься о многом — и об очень важных вещах, например о добре и зле, и о более земных, вроде того, где разбить лагерь, и даже о совсем глупых — предаст ли нас архонт. Именно это неравнодушие делает тебя хорошим военачальником.

— Для меня это не новость, друг мой, — проворчал Киний. — А что глупого в мыслях о возможном предательстве архонта?

Филокл сказал:

— Если он вздумает предать союз, вы этого так не оставите: и ты, и Мемнон, и Клит, и Никомед. Если нет, никакие действия не понадобятся. Предавать или не предавать, решает архонт, ты на него повлиять не можешь. Поэтому тревожишься зря.

— Ерунда, — сказал Киний. — Я беспокоюсь о том, как его предательство отразится на союзе с саками. И обдумываю возможные последствия — что, если произойдет то-то или то-то.

— Иногда твое беспокойство приближается к гибрису. Но я сошел с прямой дороги своих намерений. Я увидел, что ты беспокоен, в первый же час нашего знакомства: ты сидел на скамье проклятой пентеконтеры и изводился из-за того, каковы намерения рулевого. Такова твоя природа.

— И опять для меня это не новость. — Киний пожал плечами. — Я знаю, что происходит у меня в голове.

— Конечно. Но с тех пор как мы покинули город саков, ты замкнулся. Твое лицо неподвижно, глаза редко загораются. Это не беспокойство. Скорее страх. Чего ты боишься? — Филокл говорил негромко. — Скажи, братец. Разделенная ноша становится легче.

Киний сделал знак Никию, который позволил себе отстать, и гиперет дал сигнал к остановке. Колонна тотчас остановилась, и все спешились. По рукам заходили мехи с вином, и поскольку солнце светило ярко, люди снимали плащи, скатывали их и прикрепляли к седлам.

Киний спешился, отпил вина из меха Филокла и остановился у головы своей лошади. Лошадь прижалась носом к его ладони, и он погладил ей голову.

— Не могу, — сказал он наконец.

Желание обсудить свой сон о смерти было так велико, что он не доверял своим способностям сдерживаться. Не менее сильно хотелось поговорить и о своих чувствах к Страянке. Филокл медленно произнес:

— Мы делились своими тайнами. Ты пугаешь меня… можно, я скажу? Боюсь, ты узнал из Афин об опасности для всех нас. Или от царя?

— Не угадал, — ответил Киний. — Знай я, что нам что-то грозит, неужели я бы не рассказал об этом?

Филокл стоял возле своей лошади. Он взял мех с вином и покачал головой.

— В одном отношении вы с тираном словно братья. Ты умалчиваешь о том, что, по-твоему, нам лучше не знать. Считаешь, что у тебя более сильная воля, чем у большинства.

— Ни один военачальник, который стоит хотя бы обол, не станет делиться всеми своими мыслями, — выпалил Киний.

— В каждом военачальнике живет тиран, — согласился Филокл.

— Однако ты разделяешь мои взгляды на послушание, — сказал Киний.

— Послушание — это не тайна. В фаланге каждый боец знает, что его жизнь зависит от действий остальных. И нельзя допускать никаких отклонений. Такое послушание — явление общее. Эти правила применимы ко всем.

У Киния колотилось сердце, он часто дышал. Пришлось глубоко вдохнуть и сосчитать до десяти на сакском — это упражнение давалось ему все легче.

— Ты выводишь меня из равновесия как никто.

— Ты не первый говоришь мне это, — ответил Филокл.

— Я не готов обсуждать свой страх. Да. Ты прав, конечно. Я боюсь. Но — прошу поверить — этот страх тебя совершенно не касается.

Я боюсь смерти. Само признание этого страха почему-то облегчило ношу.

Филокл пристально взглянул на него и смотрел, не отводя глаз.

— Когда будешь готов, непременно поговори об этом. Я шпион — я все узнаю. Я знаю, что ты видел Кам Бакку. И, подозреваю, она что-то тебе сказала. — Он продолжал жестко смотреть на Киния. — Догадываюсь, что это было что-то нехорошее.

Лицо Киния, должно быть, выдало его душевную боль, потому что Филокл поднял руку.

— Прошу прощения. Вижу по твоему лицу, что я вступил на опасную почву. Я знаю, что ты любишь некую женщину. Если это предвещает тебе зло, сочувствую…

Киний кивнул.

— Я не готов говорить об этом.

Но забота друга растрогала его, и ему пришлось улыбнуться — разве это так важно в сравнении с утратой женщины, до которой он едва дотронулся, и собственной неминуемой смертью?

Мужчины — болваны. Так много раз говорили его сестры, и Артемида была с ними согласна.