Владимир Прасолов - Вангол Страница 61

— Так, Дедов, письменно мне объяснительные от часовых. Чтобы поминутно, что они видели и слышали за время дежурства. Я пока личное дело этого Остаповича полистаю. Потом с объяснительными всех по одному ко мне, понял?

— Так точно, — деревянными губами ответил сержант и, повернувшись, почти побежал в нос баржи, где в кубрике отдыхали его подчинённые. В сыром и полутёмном трюме довольно гудели зэки.

— Забегали вертухаи. Живоглот ушёл-таки, во как! Теперь с них шкуру снимут!

— Да, только этого не хватало. — Капитан стиснул зубы.

Побег с его конвоя — немыслимо. Баржа третий день в пути, к берегу только раз приставали, и то все под замком были. Немыслимо, куда он делся! Как смог бежать? Ещё раз осмотреть всю баржу? И так вверх дном перевернули. Интересно, что эта скотина собой представляет. Капитан долго искал дело заключённого и, вытащив, сразу увидел красную поперечную черту — склонен к побегу. Да, выговором не отделаться. Можно по полной программе угодить под трибунал. Вот сволочь!

— Товарищ капитан, тут, понимаешь, вот чего. Утром перед сменой Воротников выводил зэков, парашу выливали. А Смирнов, который заступил после Воротникова, говорит, что тоже сразу, как заступил, выводил зэков с парашей. По времени получается минут через сорок. Чё они там, уссались все разом, что ли?

— Что за параша?

— Бадья деревянная на сто голов рассчитана. Баржа ж без гальюна в трюме, не приспособлена, на ней же груза возили раньше, а не народишко. Вот и…

— Где этот Воротников?

— Здеся. — В тесный кубрик капитана втиснулся двухметровый детина с деревенским веснушчатым лицом.

— Ты парашу видел, осматривал? — спросил капитан.

— Товарищ капитан, кому охота в дерьмо заглядывать. Видел, что двое в корму бадью тащат, вывалили за борт. Обратно двое, переборку на замок, чё ещё.

— Дубина, под суд пойдёшь! Кто бадью тащил, помнишь? — заорал капитан.

— Да они все на одно лицо, сумерки ещё были, не запомнил я, виноват.

— Ты виноват, что на свет дураком родился! Пошёл вон. Слушай, Дедов, это же немыслимо. Вода ледяная. Посреди Енисея, до берега километр, не меньше. Неужели вплавь ушёл?

— Не поверю, товарищ капитан, должон утопнуть. Я бы не смог, хотя на Волге вырос. Вода больно холодна, да течение, да волна всю ночь, вона до сих пор барашки белые, баржу-то как качает. Не, не выплывет, утоп.

— Это всё гадание, утоп — не утоп. Сообщать придётся о побеге. Напишешь в рапорте, что утром этот негодяй прыгнул за борт и вы, применив оружие, пытались предотвратить побег, но течение и волны унесли тело зэка. Всё понял, Дедов?

— Как не понять, товарищ капитан. — Дедов вышел, и через минуту капитан услышал несколько выстрелов с кормы баржи.

«Соображает вроде сержант. Видно, не первый год в конвоях», — подумал капитан и, вынув чистый лист бумаги, начал писать рапорт о попытке побега заключённого, больше похожей на самоубийство.

В трюме только трое зэков знали, как ушёл Остап. Ещё в Красноярске, спустившись в трюм баржи с очередным этапом, увидели знакомца. В одном из лагерей встречались. Остап и попросил их о помощи. Один из них, грузинский домушник по кличке Гога, авторитетный вор, пытался отговорить Остапа от такого варианта побега — негоже вору к параше касаться, но дикая и непреклонная воля Остапа осталась неизменной. В ночь на третьи сутки у пустой параши, деревянной бадьи размером с небольшой бочонок, сели его друзья и всех, кто хотел справить нужду, вежливо просили потерпеть до утра. На рассвете Остап, сложившись в три погибели, влез в бадью. Гога, постучав в переборку, попросил конвоира выпустить их опорожнить парашу. Что и было сделано. Когда зэки вернулись с пустой бадьёй, Гога перекрестил лоб, он не верил, что Остап сможет спастись.

— Гога, мы его вытряхнули. Вертухай вооще не смотрел. Он как камень в воду ушёл, не выберется, до берега далеко, тонкой полоской в тумане еле видно. Ну Остап, ну, б…, даёт. Если уйдёт, о нём легенды по лагерям слагать будут. Век воли не видать.

— О нём и так уже байки ходят, что он вживую жрёт всё, что шевелится.

— Да ну?

— Говорят, после побега свихнулся. Озверел совсем. Мне тоже показалось, мертвечиной от него прёт.

— Ладно, закрыли рты. Пошли ослобонимся, что ли, всю ночь терпел, там вроде очередь рассосалась.

Когда поутру вертухаи бегали, пересчитывая зэков, весь «трюм» молча улыбался. Никто не видел как, но все знали: ушёл Остап, канул, как в воду камень, и не найти его вертухаям, как бы они ни подпрыгивали. И всем от этого было весело на душе и теплее.

Остап действительно камнем ушёл в воду, выброшенный из бадьи. Но в воде распрямился и медленно стал всплывать на поверхность. Когда его голова вырвалась к воздуху, баржи уже не было видно, мешали волны. Не было видно и берегов, однако ни холод воды, ни отсутствие ориентиров не испугали Остапа. Он ликовал, он был свободен. Какое-то время он просто лежал на воде, чуть шевеля руками и ногами, удерживаясь на поверхности. Он просто блаженствовал. Действительно, холодная вода омывала тело, но ему не было холодно, он просто об этом не думал. Через какое-то время, отгребая чуть левее, он поплыл по течению, иногда вдали он видел проступающие из тумана вершины сопок на берегу. Остап не торопился. Медленно, но верно он приближался к берегу. Не заметил, долго ли плыл, но отмель и берег реки появились и приняли его. Остап выбрался из полосы торосов, отделявших берег реки от довольно крутого подъёма, и, раздевшись, выжал исподнее. В этот раз легче, ухмыльнулся он. Хоть не совсем голышом, а главное, от холода мошка ещё не проснулась. Остальное мелочи, теперь его уже не возьмут, в этом он был абсолютно уверен. Поднявшись по откосу, немного углубился в тайгу и двинулся вдоль берега на юг. Вскоре наткнулся на тропу, ведущую от берега в глубь тайги, пройдя десятка два метров, он увидел зимовье с приоткрытой входной дверью. Притаившись, понаблюдав, Остап понял, что в зимовье никого нет и уже довольно давно. Тропа, оттаяв после зимы, ещё не была хожена. В зимовье было всё, чтобы прожить несколько дней: спички и соль, запас крупы и вяленая рыба, дрова и даже кое-какая одежда. Стараясь не оставлять следов, Остап взял себе одежду и часть продуктов. Как ни манила его стоявшая правее входа печка-буржуйка, огня он не развёл. Наскоро перекусив, покинул зимовье и пошёл дальше. Он шёл по проснувшейся от зимней стужи и уже обогретой весенним солнцем тайге. По мягким мхам и свежей зелёной травке, вдыхая свежие запахи стекающей прозрачными струйками по стволам сосен живицы. Весело щебетавшие мелкие лесные птахи стайками сидели на покрытых свежей сочной листвой берёзках и осинках, дружно срывались с них при приближении Остапа. Пролетев пять-шесть метров, снова садились и снова срывались, перелетая и как бы сопровождая путника. Остап шел быстро и к вечеру, углубившись в тайгу, подальше от берега, наломав сушняка, разжёг костёр. Он прилёг на мягкую постель из мха и всю ночь не сомкнул глаз, глядя на то, как огонь жадно пожирает сухие ветки, подбрасываемые им в костёр, превращая их в лёгкий невесомый пепел. Остап так же жадно хотел жить. Так он и жил, подобно огню, обугливая и превращая в прах всё, чего касался. Всё, что его окружало, было лишь топливом для поддержания его жизни. Он готов был за неё бороться, особенно сейчас, когда оказался на воле. Люди были близко, то и дело он слышал, как на реке раздаются голоса. Видел дымы костров мужиков-артельщиков, заводивших на лодках невода и лошадьми вытаскивавших их. Река жила своей обычной весенней жизнью. Иногда он слышал мерное шлёпанье парохода-лапотника и звонкий весёлый женский смех с палубы. Остап, чуя близость людей, обходил их, стараясь остаться незамеченным. Но если была возможность, не мог отказать себе в желании незаметно понаблюдать за их жизнью. Вечером третьего дня он осторожно приблизился к ярко горевшему в прибрежных зарослях костру рыбаков. Средних лет бородатый мужик и двое молодых парней, расположившись у костра, варили уху. Остап подполз так близко, что даже тепло костра, относимое ветром в его сторону, согревало. Помешивая в котле варево, мужик что-то незамысловатое напевал про себя. Парни в свете костра перебирали невод, ловко латая в нём дыры.

— Лёха, давай на ручей, принеси водицы для чая да миски сполосни.

— А чё я? Пусть Федька сходит, я только сапоги снял, ноги промокли.

— Я схожу, бать! — Федька живо вскочил на ноги и, прихватив посуду, побежал к ручью.

— И в кого ты уродился, всегда найдёшь отговорку, лишь бы лишний раз не нагнуться, — проворчал мужик, с укоризной глядя на сына.

— Бать, ну я ж правда, вишь, портянки развесил.

— Тебе жизнь жить, не мне. Она тебя, однако, сама научит, коль ты понять не можешь. Только жизнь учит больно. Не как родитель, ремнём по заду. Жизнь учит до крови и по морде. Смотри, Лёха, тебе жить.