Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1) Страница 61

Тревожась за судьбу сына, могла ли Мария Анисимовна осуждать его за то, что он оставил родителей? Понимала, что трудно удержать молодого парня в селе, где он родился. Спрашивала себя, что сказала бы она Пархомке, если бы ей пришлось говорить с ним об этом? И не находила слов, которые могли бы убедить сына. А потом думала о своей судьбе. Молодой девушкой бросила она родительский дом, не побоялась ни обывательского осуждения, ни нового, незнакомого для нее сельского быта и счастливо прожила жизнь. «Всю жизнь!» — подумала она и улыбнулась. Если считать, что шесть десятилетий — это уже конец жизни, то, наверное, впереди уже не будет у нее таких ярких дней и счастливых часов, как в молодости. Но она упорно хочет, настойчиво стремится, изо всех сил рвется к будущему, мечтает увидеть, как будут жить Пархомко, Григорко, Хрисанф со своей Лидией, надеется, чтс ее кроткая Марийка уймет наконец своего непутевого мужа. Да это еще не все — ей хочется собственными глазами увидеть, как будут идти по жизненному пути ее внуки! Вот чем она ныне озабочена. Да, собственно, шестьдесят лет — это еще не тот рубеж, перейдя который люди уходят в небытие. Вспомнилась жизнерадостная свекровь Харитина Максимовна, которая была благодарна своей не такой уж завидной судьбе женщины-крестьянки за то, что была счастлива с мужем, что и в старости им удалось сохранить нежные отношения. «Нежные отношения. — Мария Анисимовна повторила эти слова и подумала: — О чем ты мечтаешь, старуха?» Но нет! Женщина до тех пор, пока держится на ногах, пока ее не покинула бодрость, должна оставаться женщиной — быть опрятной, веселой, с приветливым лицом и не поддаваться старости. Задумалась о женской юдоли, да и забыла о своем Пархомке, нежном и твердом, ласковом и непоколебимом. Хороший сын! Мария Анисимовна довольна им. А чем хуже Григорко? А разве Хрисанф плохой? Все дети одинаково дороги ей. Как говорила Харитина Максимовна, какой палец ни ранишь, каждый болит одинаково. Все это верно, но о Пархомке она тревожится больше всего. Григорко дома, в Запорожанке, Хрисанф скоро вернется, а вот как Пархомко живет в Юзовке — неизвестно. Он не часто пишет, посылает письма не по почте, а, остерегаясь, передает через знакомых людей, а они редко приезжают в Запорожанку. Поэтому так тяжело переживает Мария Анисимовна. Знает, что Пархомке нелегко, что он каждую минуту подвергает свою жизнь опасности. А чем ему поможешь? Да и что она, пожилая женщина, может сделать для сына? Если бы он был рядом, недалеко, она защитила, прикрыла бы его собой. Однажды жена Лаврентия спросила не без ехидства и лукавства, почему она так спокойна, не тревожится о судьбе Пархомки? Недавно приезжали люди с завода и рассказывали, будто Пархомко куда-то исчез. О том, что происходит на донецкой земле, знали и на Полтавщине. И туда дошли слухи о забастовке рабочих, о расстреле их полицейскими и солдатами… А там ведь и ее Пархомко. Неужели?

…В ту ночь Пархом Гамай пришел к вдове шахтера Перепелицы, тетушке Соломии, у которой уже второй год снимал квартиру. Сам он посмеивался над словом «квартира»! Обычно под этим словом подразумевалась комната или угол в общей комнате с кое-какой мебелью и койкой. А у тетушки Соломии такой роскоши не было. Она жила в халупе на юзовской Собачеевке, которую стыдно было называть улицей. А «резиденцию шахтера Перепелицы», построенную из листов железа и тарных ящиков, обмазанных глиной, не назовешь домом. В халупе было две комнатушки. В первой стояли две койки для квартирантов, а во второй жили хозяева. После кончины Стратона Перепелицы (его придавило в шахте породой) тетушка Соломия поселила в своей комнате квартирантку, шахтерку-ламповщицу Лукерью. Еду готовила в сенях, где почти все пространство занимала плита, соединенная с печью, обогревающей обе комнаты. Обогрев, собственно, был относительный, теплее было от ласковых слов хозяйки, чем от грязной печи, наотрез отказывавшейся делать теплыми свои бока. Правда, тетушка Соломия не так уж много бросала угля в прожорливую кирпичную пасть. Но претензий хозяйке никто не предъявлял, ведь на черное топливо денег не хватало. В передней комнате жили (вернее, спали) шахтерский коногон Мина Долгошея и Пархом Гамай. Три рубля в месяц, которые платил Пархом, были солидной добавкой к бюджету тетушки Соломии. И хотя Пархом, бывало, неделями не появлялся на Собачеевке, тетушку Соломию это не слишком тревожило. Она догадывалась, что прокатчик Гамай в последнее время больше «катал» пламенные речи на митингах, чем рельсы на грохочущем стане. Догадывалась и не осуждала за это квартиранта, не бранила его, понимала, что он борется с хозяевами завода за лучшую жизнь для таких, как она, бедняков.

В ту ночь Пархом тотчас уснул, и так крепко, будто выпил настойку из маковых головок. Пришел, упал на койку и сказал: «Тетушка Соломия! Не будите меня, если даже я трое суток не встану с постели, потому что целый месяц не спал, а теперь есть манифест». «Манифест, чтобы вы больше спали?» — хитровато посмотрела на него Соломия. «Ничего вы не понимаете, тетушка Соломия». «Понимаю, Пархом Никитович, — впервые назвала его по имени и отчеству, — не думай, что шахтерские бабы свой ум угольной пылью засорили. Царский манифест дает облегчение. Но что-то не верится, чтобы царь выполнил все то, что обещал. Обманет он вас, ей-богу!» «А вас?» — спросил Пархом. «И нас, — ответила тетушка Соломия. — Пообещал он много». «Много, тетушка Соломия, — политические свободы, неприкосновенность личности, свободу совести, собраний, союзов». «И ты думаешь, Пархом, он все это так и даст?» — допытывалась она. «Знаю, что не даст, но все же несколько дней будем свободны. А поэтому спать, спать, спать! Спать по-буржуйски — сколько хочешь! От пуза, как говорит мой земляк Тимоша!» И, засыпая, подумал: «Раз тетушка Соломия говорит, что царь обманет, значит, дошло до сознания юзовчан то, о чем в эти дни им говорили мы, большевики. Тетушка Соломия — как хороший барометр!»

Царь недолго придерживался своих обещаний, изложенных в манифесте. Жестоко подавлял выступления в воинских частях, расстреливал рабочие демонстрации до тех пор, пока 9 декабря не вспыхнуло в Москве возглавляемое большевиками восстание, отзвуки которого докатились и до донецкой земли.

Тетушка Соломия догадывалась, что ее квартирант живет беспокойной жизнью, хотя он, разумеется, не посвящал ее в тайны своей подпольной деятельности. Но не знала она, что, находясь у истоков совершающихся событий, Пархом становится профессиональным революционером. Она и слов-то таких никогда не слыхала. Пархом был доволен своей хозяйкой — она не болтлива и о своем жильце ничего не рассказывала любопытным соседкам. Да, впрочем, и все жители Собачеевки ненавидели полицейских и жандармских ищеек. Сюда, к обитателям убогих халуп, филеры заглядывать побаивались.

Пархому не пришлось отоспаться под гостеприимным кровом тетушки Соломии. Члены большевистских комитетов получали все больше тревожных вестей о новых волнениях, о стычках с царскими сатрапами. Жестоко было подавлено севастопольское восстание, арестованы отважный лейтенант Шмидт и его единомышленники.

Наступили бурные дни. И все же Пархом даже в это время стремился улучить хотя бы минутку, чтобы встретиться с Соней Кагарлык…

Семья Кагарлыка жила в небольшом домике на окраине, неподалеку от завода. Туда и наведывался по вечерам Пархом. Однажды в морозный декабрьский день он пришел к Соне еще до захода солнца.

— Не ходи ко мне каждый день, мой милый, — прижимаясь к нему, говорила Соня, — сейчас очень тревожно, всюду свирепствует черная сотня. Вчера порезали ножами нашего соседа, слесаря Быкова. Остерегайся, когда будешь возвращаться.

— Не беспокойся, Соня, я уйду еще засветло, да и твоя любовь охраняет меня, — шутил он, целуя обеспокоенную девушку.

— Ты все шутишь, — печально вздохнув, произнесла Соня.

— Да, Соня, беспокойное время сейчас. Люди поднимаются против царской власти. Даже в армии тревожно. Летом матросы броненосца «Потемкин» прогнали офицеров и захватили корабль в свои руки. Вот если бы я там был, то вместе с ними поднимал красное знамя.

— Куда ты все спешишь? — шептала Соня. — Подумай о нас, побереги себя!

— А другие не берегутся. На днях мы узнали, что в Киеве восстали солдаты саперной бригады. Видишь, что делается! А в Харькове солдаты объединились с рабочими и вышли на улицы. И знаешь, что было начертано на их знаменах? «Да здравствует революция! Долой самодержавие!» А в Москве сейчас разгорается восстание. Люди сражаются на баррикадах. Жалею, что я не в Москве.

— Мой милый! Ты хочешь везде поспеть.

— Да. Везде. И у нас поднимаются рабочие. Только знаешь что? В Юзовке нам мешают меньшевики. Если бы не эти… — И не договорил.

— Так скажите этим меньшевикам, чтобы они помогали вам.

— Да, скажешь им… Они делают все наоборот, обманывают рабочих. Не хотят помогать горловским товарищам.