Крушение - Виктор Серж Страница 61

href="ch2.xhtml#id154" class="a">[111], ты — еще и покинутость, опасность, злая доля, неизбежная неволя… Квадратный двор почти опустел. Только старик-эльзасец с бородой библейского патриарха по своему обыкновению читал Библию; упрямый, мало что понимавший в этом порочном мире, он вырезал из дерева красивые трости, добросовестно мыл посуду, никогда не сердился, боялся беды, но в глубине души желал мученичества. Слуги Зверя близко, но он ждет их спокойно под защитою Господа (какой слабой защитой!). Борода его курчавилась, точно шерсть. Аннамит по прозвищу Тростинка чистил котлы.

Люди уходили по одному, как было условлено, кто в одной рубашке, с чемоданчиком или узелком, кто налегке, с беззаботно-решительным видом. Во дворике за кухней Игнасио Руис Васкес, в коричневой куртке и кепке со сломанным козырьком, подавал им знак, и они исчезали между складом и поленницей, которая примыкала вплотную к низкой стене с протянутой по верху колючей проволокой; в этом месте в ней была предусмотрительно прорезана дыра. Подтянуться на руках и затем спрыгнуть на жесткую землю; и, отряхнув ладонью пыль со штанин, беглец живо взбирался по крутой тропке, что вела к Башне Узниц. В этот миг секунды бились в груди в унисон с сердцем, лихорадочно, тревожно — надо было радоваться, но не верилось.

За пересохшим устьем ручья между двумя кустами ежевики открывался мир. Будет ли еще на станции последний поезд? Или там ждет последний жандарм, ищущий пятую колонну по приказу той самой колонны? Васкес ушел позже всех, следом за Вилли Бартом. Прощай, неволя! Нужно было, чтобы рухнул мир, и лишь тогда мы выбрались за эту стену, в неизвестность. Мир новый и все тот же, каждый час. Только не волноваться, главное — не падать духом. Мы и не будем! Васкес оцарапал руку, резко ухватившись за колючую ветку. Царапина заставила его усмехнуться. Он желал бы глубокой раны, пенящейся кровью, после рукопашной, из которой вышел бы торжествуя, трепеща от напряжения, уверенный, что победил и будет жить — словно валенсийский матадор, который, с бедром, распоротым бычьим рогом, приветствует зрителей на арене, и слезы счастья текут по его лицу. Вилли Барт, с кожаным портфелем в руке, проворно карабкался впереди, точно лесной зверь.

Вдали, на дороге в Ла-Сольт, они увидели доктора Теодора Мумма, тучного, в светлом габардиновом пальто, похожего на левантийского купца; он усаживался в автомобиль, за рулем которого сидела дама. Перед мысленным взором Вилли Барта возник утешительный и смутно пугающий образ Бонифация. Ловкая каналья этот толстяк, но какой работник, облеченный доверием! Мы все люди полезные: ушлые, продувные, хитроумные; чистосердечные, жестокосердные… У нас есть все, а я — один со своей тайной, без чести, без имени, без права на признание.

— Почему тебя турнули из партии? — грубо спросил его Васкес.

— Тактические… идеологические разногласия.

— Хороша тактика: клещи и двойное дно. И резиновая идеология, к которой липнет всякая дрянь… Что ж, поздравляю тебя.

Вилли повернул к испанцу побелевшее от гнева лицо:

— Я на грани отчаяния!

— Ты никогда не станешь человеком… Революция — это свобода.

Легко ответить: прежде всего это повиновение. Но потом: о какой революции ты говоришь? Наша, единственно верная, — не твоя, неисправимый мелкий буржуа. И что такое свобода? Крашеная шлюха твоя свобода, ты Другую-то видел? Она, может, и настанет, через век или два после нас… Не стоило говорить это вслух. Вилли Барт устремился вперед.

…Младший лейтенант Сиприен не стал проводить вечернюю перекличку. Осталось три десятка интернированных, покинутых на произвол судьбы: возчики-голландцы, которых никто не понимал; сомнительные румыны, с которыми неясно было, что делать; уставшие от всего испанцы (в конце концов, неважно, где подыхать, здесь или где-либо еще); личности без удостоверений; какой-то турок или болгарин, завшивевший, ошалевший, постоянно что-то бормочущий, маньяк-эксгибиционист, которого даже не наказывали, потому что это было бесполезно; еврей Шмулевич, слезливая тряпка; аннамит Тростинка с глазами, как у больной девочки. А также четверо старых солдат в нелепых мундирах защитного и бледно-голубого цвета времен Вердена[112], в светлых замшевых башмаках и британских обмотках: Жакине, бретонский рыбак, изнывающий от тоски по морю; Толь, вандейский крестьянин, заливающий спиртным ностальгию по земле; Фетр, официант из Кале, который не умывался с тех пор, как перестали приходить письма от его жены; и капрал Куэнтр. Младший лейтенант Сиприен собрал их в своем опустошенном кабинете.

— Дети мои…

(Он был самым младшим.)

— Друзья… Вы видите, какое огромное бедствие обрушилось на нашу родину… Если грузовик Жонаса приедет вовремя, сегодня вечером Центр размещения будет ликвидирован. А если нет, я поручу наблюдение за ним мэру Ла-Сольта, и мы будем отходить… согласно приказу командования… в боевом порядке…

Капрал Куэнтр вытянулся по стойке смирно и произнес, запинаясь:

— Мой лейтенант… Моя ферма в шести лье[113] отсюда. У меня там жена, быки. Лучше я рискну угодить в плен, чем уйду отсюда, мой лейтенант, вы уж меня простите. Война окончена. Слушаюсь, мой лейтенант.

Сиприен просто ответил:

— Что ж, переодевайтесь в гражданское, Куэнтр. Остальные — походная экипировка, в семь часов ровно! Будем уходить как сможем.

У него раскалывалась голова.

— Если придется сражаться, будем сражаться!

Я уже не знаю, что говорю. Дурака валяю! Все равно мы такого не заслужили. Почему люди так боятся, что их убьют? Жена, детишки, к ним прикипаешь всем сердцем. Я…

— Вольно.

Официант Фетр произнес:

— Я бы хотел подстрелить нескольких, пока перемирие не подписано, если возможно, мой лейтенант.

— Я тоже, дружище.

…Никто не подумал о еврее Шмулевиче, не догадался ни попрощаться с ним, ни сказать: «Эй, живее, сматывайся, я тебя подсажу на стену». Незаметный, вечно погруженный в уныние, он замкнулся в себе, словно отгородившись от остальных. Грязный и жалкий, он ютился в самом дальнем уголке зала «Б». Ходил беззвучно, точно призрак или пригрезившийся во сне образ, который затмили более яркие сновидения. Круглая шляпа, позеленевшая от дождей, была надвинута на самые уши; жидкая бороденка болталась, как пакля, картину довершал черный лапсердак. Его зажирали паразиты, и такое унижение даже доставляло ему странное удовольствие. Сгорбленный, с торчащими острыми коленями, он волочил ноги в стоптанных башмаках и вызывал не больше насмешки или жалости, чем искалеченное насекомое. Как он мог простить себе, что бежал из Варшавы, из своей подожженной трущобы, оставив затерявшихся в дыму детей и стонущую жену?

Словно больной пес в страхе, что в доме все умерли, Шмулевич выбрался из своего угла, когда зал опустел, и тоже поплелся к стене спасения, ощетинившейся колючей проволокой. Он посмотрел на тропинку, по которой, несмотря на скрюченные артритом суставы,