Михаил Старицкий - Перед бурей Страница 63

Какая тишина кругом! Вон из девичьей только доносится легкое жужжание веретен; дивчата прядут; они и не поют теперь; песни как-то замирают в этой тоскливой тишине.

Ганна остановилась на середине деревянной лесенки. Ведь это было еще только в филипповку, когда она пришла к Богдану сказать о прибывающем народе, а он посадил ее подле себя и стал говорить с ней так ласково, так тепло. Да, помнит она, еще тогда солнце садилось и освещало его воодушевленное лицо. И казался он таким прекрасным и сильным, и верилось, что все злое минет, а свобода и правда воцарятся кругом... А теперь? Какой унылый, безмолвный стоит этот дом! Не оживит уже он его своей песней удалой, не наполнит былыми рассказами вечернего сумрака... Да и вернется ли, и когда? Быть может, уже сложил свою буйную голову на чужой стороне. И ветер подымает темные волосы, мелкие дожди моют козацкое тело, орлы очи клюют. «О боже, боже! — сжала Ганна руки. — Нет, господь не допустит этого, господь наш покровитель, защитник наш». Ганна спустилась и прошла в комнату хозяйки.

Больная лежала у себя на кровати. Катруся сидела у нее в ногах, держа миску с маковниками на коленях. Старуха нянька стояла у стены.

— Ганнуся, голубка, — обрадовалась больная при виде входящей Ганны, — что это тебя не видно совсем, забываешь меня?

— Тороплюсь, титочко, покров свой окончить, к плащанице хочется поспеть.

— Ты б велела дивчатам помочь, а то мучишь себя по целым дням, не станет и глаз.

— Нет, титочко, я уж сама хочу... обещание дала.

— Ну, шей, шей... — вздохнула больная. — Может, господь и сглянется на нас.

Наступило молчание. На темном потолке все яснее вырезывался яркий угол, освещенный лампадкой.

— Ганнуся, хочешь маковника? — протянула Катруся миску Ганне. Ганна взяла, откусила кусочек и положила маковник назад.

— На дворе, говорят, тает, — заметила больная, приподымаясь на локте.

— Тает, пани, шибко тает, — заговорила старуха, покачивая головой, — еще с ночи одлыга началась...

— Весна идет! — из груди больной вырвался сдавленный вздох. — Может, как дороги протряхнут, хоть весточку о Богдане получим!

Снова все замолчали. Говорить было не о чем. Слышно было, как капали капли со стрех.

— Видела я сон сегодня, Ганнусю, и, кажется, хороший сон, вот и баба говорит, что добрый...

— Добрый, добрый сон, уже это верно, — закачала та утвердительно головой.

— Мне самой так сдается, — продолжала больная слабым голосом, — да я еще за ворожкой послала, она всякий сон умеет разгадать. Видишь ли, Ганнусю, снилось мне, что иду я садом, и такие это хорошие цветочки кругом... только я не топчу их, а осторожно ступаю, и где ступлю, там не гнется и трава. Вдруг, вижу, летит в небе ястреб, догоняет малую птичку... Так и вьется бедная птичка, а он-то вот-вот настигнет ее... Взяла я этот небольшой камушек, размахнулась им и попала ястребу в сердце; перевернулся он в воздухе и упал наземь! А птичка спустилась ко мне на плечо и начала так ласково да весело щебетать...

— Добрую весть сон вещует... уж это как бог свят, — уверенно подтвердила баба.

— Дай-то бог, дай-то бог! — произнесли разом и Ганна, и больная.

— А что, не слыхать ничего кругом? — снова обратилась она к Ганне.

— В церкви говорил вчера панотец, что слухи все недобрые ходят... Говорят, церкви отбирают, да кто его знает, у нас такого не слыхать... Вон и пан Дембович в Золотареве колокол назад отдал. — Ганна помолчала и затем начала несмело: — А я, титочко, задумала одно дело... хочется мне к великодню в Лавру на прощу сходить.

— Голубка, да далеко ведь...

— Что ж, титочко, помолиться хочу, может, господь услышит мою молитву... Только вот не знаю, как вы...

— Что мы! О нас не думай, управимся как-нибудь... И дид, и Ганджа, да и пан-брат твой... Ох, если бы ноги мои были здоровы, на край света, кажись, ушла бы, чтобы господа за него молить! — Больная замолчала, и маленькие слезинки показались у ней на щеках. — А ты иди, голубко, — ласково положила она руку Ганне на голову, — может, что в Киеве узнаешь, а то завяла, совсем завяла ты у нас...

Всю ночь не унимался ветер, а на другое утро мягкий, солнечный свет наполнил комнату Ганны, и потянулись ликующие, весенние дни...

Однажды, когда Ганна сидела наверху у раскрытого окна своей комнаты, кончая работу и прислушиваясь к веселому шуму и гаму, долетающему со двора, она вдруг увидела несколько нарядных всадников, въезжающих к ним во двор. Сердце Ганны забилось мучительно и тревожно, кровь отхлынула от головы. Она высунулась в окно, не смея двинуться, не смея крикнуть. Впереди ехал молоденький юноша, очевидно, поляк, с едва пробивающимся пушком над верхней губой. Одежда его была чрезвычайно роскошна; дорогой мушкет висел за спиной. В некотором отдалении от него, почтительно склонившись вперед, ехал дородный пан, с полным надменным лицом, ощетинившимися усами и выпуклыми глазами, в котором Ганна сразу признала пана Чаплинского. За ними ехало еще несколько панов. У всех за спинами висели ружья; четыре великолепных лягаша неслись с веселым лаем вперед. Ганна почувствовала сразу, что этот приезд не может быть не связан с Богданом, и страх перед возможностью узнать истину парализовал ее до такой степени, что она не могла отойти от окна. Вдруг двери поспешно распахнулись, и в комнату вбежала раскрасневшаяся, растерянная Катря.

— Ганно, Ганно, иди скорей! Там приехал сын пана коронного гетмана, спрашивает кого-нибудь. Ни пана Ивана, ни Ганджи во дворе нет.

Вся замирая от непреодолимого волнения, спустилась Ганна вслед за испуганною девочкой вниз.

Вельможные паны сидели на конях у крыльца. Ганна поклонилась низко, широко распахнув двери; от волнения и смущения краска залила ей лицо.

— Что, есть кто дома? — обратился к ней юноша.

— Кроме меня и больной жены писаря, ясный пане, нет никого.

— Как, и вы тут сами живете? — изумился юноша.

— Брат мой, полковник Золотаренко, наезжает к нам, — запинаясь, выговорила Ганна. О Гандже она почему-то не сочла нужным упомянуть.

— Осмелюсь заметить, что такой пышной красе, — усмехнулся пан Чаплинский, выпячивая вперед губу, украшенную щетинистыми усами, и любуясь Ганной, — я бы не советовал без сильного защитника жить.

Все посмотрели на Ганну, а Ганна, не зная, что сказать, чувствуя на себе пристальные, бесцеремонные взгляды панов, смутилась еще больше и опустила глаза вниз.

— Гм... гм... — вставил из свиты другой, — того и гляди, наскачет какой-нибудь черномазый мурза и увезет пышную панну в Перекоп.

— Что ж, — подхватил третий, закручивая молодцевато усики и подымая левую бровь, — за такой красуней я полечу на выручку и в Бахчисарай!{93}

— Постойте, постойте, пышное панство, вы совсем застыдили нашу молодую хозяйку, — улыбнулся юноша, — да так застыдили, что она даже и не просит нас войти, а может, и не желает таких буйных гостей?

— Просить такой чести не смела, — едва овладела собой Ганна, — но если вельможное панство позволит предложить себе добрый келех старого меду — за счастье почту!

— Згода, згода! — весело закричала свита, соскакивая вслед за молодым Конецпольским с коней, бросая поводья на руки подоспевшим конюхам.

— Ого, сколько хлеба у свата? — изумился пан Чаплин­ский, подымаясь на крыльцо и кинув удивленный взгляд в сторону тока, откуда высматривали рядами важные высокие скирды. — Хотя бы и какому пану — впору!

— Да, пан писарь хозяин известный, — заметил другой, оглядываясь кругом, — какой будынок... гм... какие коморы... даром, что простой козак!

Но когда гости вошли в большую комнату, удивлению их не было границ.

— Да это чистый палац! — вскрикнул пан Чаплинский, останавливаясь на пороге и окидывая все загоревшимися завистью глазами... — Посмотрите, ваша вельможность, — обвел он взглядом липовые полки, уставленные серебряной утварью, — какие драгоценности, какие ковры!

Юноша окинул все довольным взглядом:

— Да, дом делает честь пану писарю.

— Даже большую, чем он заслужил, — пробормотал себе под нос Чаплинский, сравнивая невольно свою обстановку с этой и замечая, к своему крайнему неудовольствию, что у него не будет и половины того добра, которое собрал себе здесь этот простой репаный козак.

Двери из комнаты пани Хмельницкой тихо растворились. Больная женщина, поддерживаемая двумя старухами, с трудом стояла у своей постели.

— Простите, вельможное панство, почетные, высокие гости, что по хворости своей неотступной не могу я выйти к вам и принять вас по вашему вельможному сану и по моему щирому желанию, — заговорила она тихим, болезненным голосом, кланяясь низко в пояс, — нет моего пана. Как уехал по велению пана коронного гетмана на Маслов Став, так и не возвращался домой; ох, уж как бы он рад был милостивым панам! Как бы гордился этой высокой честью!