Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы Страница 63

— Будто? — проворчал Троекуров. Но, зная царя как любителя разных затей, промолвил: — Коли так — дозволяю: лети!

Мужик осенил себя крестным знамением, вдел руки в петли и поднял крыла. Сделал несколько взмахов, топтался-топтался на месте — не полетел.

— Ах ты, шарлатан эдакой! — вскричал боярин. — Вздумал великому государю голову морочить! Расточил из казны деньги — вот велю их на тебе доправить.

— Смилуйся, боярин! — возопил мужик. — Тяжелы вышли крыла, вели дать еще пять рублев, изделаю новые, легкие.

— Велю дать тебе батогов да продать имение в возмещенье. — И мужика повели на съезжую, исполнять повеление боярина…

При входе царевны Троекуров не встал, только наклонил голову. Глядел сурово, исподлобья. Куда девалась его былая почтительность, поклоны и заискиванья.

— Прислан я по твою душу, госпожа, — начал он безо всяких предисловий. — Велено тебе царским указом быть насельницею в Девичьем монастыре, и быть там неисходно. Желаешь — самолично отвезу тебя. А может, сама изволишь податься? На все твоя воля. Одначе избежать сего указу неможно. Окончилось твое правление.

— Я здесь под защитою брата, великого государя Ивана Алексеевича, — проговорила Софья, но в словах ее не было твердости.

— Брат твой, как ведомо мне стало, дал согласие на твое водворение в монастырь, так что чинить препятствие не станет, — спокойно отвечал боярин. — Там для тебя и просторная келия приготовлена, и сказано допускать к тебе сестер царевен и цариц беспрепятственно. А иных людей не допускать и сношений со стрельцами не иметь. О сем я уже позаботился.

— Я покорюсь, — выдавила Софья. И зарыдала.

Глава восемнадцатая

Из князи

Были-были, и бояре волком выли.

Высока власть, да больно пасть.

Люди пировать, а мы горевать.

Счастье с бессчастьем — вёдро с ненастьем.

…по управлении всех тех дел царское величество Петр Алексеевич в Троицком монастыре чинил потеху военную верхом, все бояре и генералы иноземцы, как Петр Гордон и другая. И в ту бытность в Троицком монастыре князь Борис Алексеевич Голицын тут привел в милость иноземцов, как: Петра Гордона генерала, полковника Лефорта, Радивона Страсбурга, Ивана Чамберса и другие многих… И по приходе к Москве начал его величество в слободу (Немецкую) ездить чрез предвождение его ж — князя Бориса Алексеевича Голицына. Потом его царское величество пробыл со всем двором к Москве, и начала мать его править государство, а он производить свое время непрестанно в экзерцициях военных.

Теперь будем описывать о начатом правлении царицы Натальи Кирилловны, о порядках двора, и про провожение времени царя Петра Алексеевичами, состоянии жития брата его, царя Иоанна Алексеевича, и бытности в монастыре царевны Софии.

Во-первых, начнем писать о характере царевны Натальи Кирилловны. Сия принцесса добраго темпераменту, добродетельнаго, токмо не была ни прилежная и ни искусная в делах, и ума легкаго. Того ради вручила правление всего государства брату своему, боярину Льву Нарышкину и другим министрам. И помянутой Нарышкин был судьею в Посольском приказе, а под ним в том приказе правил Емельян Украинцев, дурной дьяк, человек искусной в своих делех, и был в тех делах под князем Васильем Голицыным… Также к нему все министры принадлежали, и о всех делах доносили, кроме князя Бориса Алексеевича Голицына и Тихона Стрешнева. Помянутаго Нарышкина кратко характер можно описать, а именно: что был человек гораздо посредняго ума, и невоздержной к питью, акже человек гордой, хотя не злодей, окмо не склончивой и добро многим делал без резону… Боярин Тихон Стрешнев… человек лукавой и злого нраву, а ума гораздо средняго, токмо дошел до сего градусу таким образом, понеже был в поддядьках у царя Пестра Алексеевича с молодых его лет и признался к его нраву, и таким образом быя интригант дворовой.

Сельцо Медведково, одно из многих подмосковных князя Василия Голицына, лежало среди лесов. И было в тех лесах великое множество всякой живности — и кабанов, и лосей, и ланей, и рысей, и волков — всего-всего. А уж о птице и говорить нечего: глухари, куропатки, дрофы, дикие гуси и лебеди в озерах…

Князь не был охочь до охоты, но тут делать нечего: живность сама в руки идет. Увлекся. И сын Алексеюшка, взрослый уже и разумом в отца, тоже приохотился. Водились у него ловчие соколы, были и соколятники в свите.

Но более всего была люба князю и княжичу псовая охота. В сворах гончаков и борзых было более шестидесяти голов. Да таких ловких, таких заливистых. Псами травили крупную дичь: оленей да косуль. Зайцами пренебрегали, от лис хоть и не отказывались, да частенько собаки их рвали.

Бешеная скачка, заливистый лай, крики загонщиков, выстрелы, предсмертный храп загнанного зверя — все это отвлекало от тягостных мыслей. Увы, отвлекало только на время, краткое время гона. А потом мысли возвращались. И неотвратимость того, что ожидало его, угнетала.

Что может быть хуже неотвратимости? Еще ни разу в жизни князь Василий не бывал в столь безвыходном положении. Предстояло ехать к Троице. С повинной, о которой он заведомо знал, что молодой царь ее не примет.

А вести приходили одна другой горше. Царевна Софья, его единственная заступница, была заточена в монастыре. На царя Ивана не было никакой надежды: он устранился от власти. Да и когда он властвовал? Его устами говорила царевна, а ее устами он, князь Василий. Доколе так было, он оставался на вершине. Теперь предстояло пасть с нее.

Власти уж не осталось. В Посольском приказе и в иных, бывших под его, князя, управлением, воцарился Лев Нарышкин и другие люди царя Петра. Он был мстителен и немилостив: что ни день — топор палача отсекал головы, притом за малые вины.

Сказывали князю, что царевна Софья глядела старухой, что седина забелила ей волосы.

Последние годы она обрюзгла, отяжелела, лицо прорезали морщины, которые она тщетно пыталась скрыть за слоем белил и румян. Он отдалился от ее ласк после того, как она сошлась с Шакловитым. Князь не ревновал ее, нет. Он уже не воспринимал царевну как женщину, но только как подательницу благ. Но она-то не могла без него обойтись!

Сейчас князь чувствовал нечто вроде сожаления. Не на ту фигуру ставил.

Промахнулся! И как еще! А ведь Петр привлекал князя. Привлекал своей любознательностью, живостью, тяготением ко всему новому. Князь следил за молодым царем, и его поражала зрелость совсем юного человека. Петр инстинктивно потянулся к иноземцам, видя в них людей, которые могут встряхнуть застоялую Русь с ее заскорузлостью, и князю это было по душе. Более того: перекликалось с его собственными мыслями и намерениями. Царевна побаивалась этих на ее взгляд слишком смелых проектов, она все время жила с оглядкой на бояр и стрельцов, бывших ее опорою.

Князь добивался полного преобразования войска на иноземный манер. Хоть царевна и наименовала стрельцов надворной пехотой, но они оставались все тем же анархичным небоеспособным войском, каким были. Он приводил ей мнение мудрого Макиавеля: «Военное искусство наделено такой силой, что позволяет удержать власть тому, кто рожден государем, но и достичь власти тому, кто родился простым смертным… Небрежение этим искусством является главной причиной утраты власти…»

Он настаивал на создании регулярного войска, она же цеплялась за своих стрельцов. Случись ныне война со шведом либо с поляком, стрельцы не выдержат — побегут. Они кучею идут в бой и кучею ретируются, воинский артикул у них в пренебрежении.

У царевны не было резона ничего менять — она перед ними заискивала, опасаясь чем-нибудь раздражить их. А Петр ничего не боялся. Он действовал так, словно подслушал мысли князя. Даточные из крестьян были плохими солдатами тож. Он смело привлек иноземцев, понимая, что надобно учить войско европейскому строю. Петр проводил время в учениях, маневрах, экзерцициях. Он решил послать боярских и дворянских детей-недорослей на выучку за границу, дабы — глядел далеко — офицерский костяк будущей российской армии был русским. — И не потехи то были, а осознанный и, казалось, глубоко продуманный план. Под ним двумя руками подписался бы он, князь Василий.

Петр вообще действовал разумно — князь не мог этого не признать. Так, словно был человеком зрелого ума. Он с охотою служил бы молодому царю. О, сколь много преобразований, о которых мечталось князю, могли бы они осуществить! Но Петр запальчив и упрям, он видит в князе только врага, а не возможного сотрудника. Как ни убеждал его брат, князь Борис, Петр стоял на своем.

Таковое упрямство от молодости. А молодость — это как болезнь. Она глядит только в себя и верит только себе, своим чувствованиям. Ее заблуждения часто непреоборимы.