Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые Страница 63

Мстислав разгадал хитрость тиуна, спрятал улыбку в бороде. Подумал: «Умён боярин Димитрий».

Клавдий в душе ликовал, стрела, пущенная им, попала в цель. Этим разговором ему удалось отвести мысли Мстислава и бояр от истинной цели приезда. А прибыл он в Тмуторокань по повелению препозита Михаила. Писал тот Клавдию, что базилевс Василий желает знать, не собирается ли князь Мстислав, поразив хазар, обратить оружие против Византии. От Корчева до Херсона через Сурож рукой подать.

Оттрапезовав, Мстислав вышел во двор. Над Тмутороканью сгущались сумерки. Дальние белёсые облака окрасились в багряный цвет. По верхушкам деревьев, по крышам теремов солнце разбрасывало последние лучи. Тихо, спокойно в крепости, и только снизу, от пристани, доносились разноязыкие выкрики чужеземных моряков.

У боковых хором, где жила меньшая дружина, под открытым небом накрывали столы. Из поварни в тяжёлых жбанах выносили еду, разливали по глиняным мискам. Стряпухи готовились кормить отроков. Мстислав окликнул стоявшего у крыльца Василька:

- Проводи-ка меня к деду.

Они пересекли двор, низко кланяясь дверям, чтобы не Стукнуться о притолоку, вошли в камору Путяты. Увидев князя, старик обрадовался, попытался подняться. Мстислав положил ему на плечо руку, присел на край ложа:

- Что за недуг свалил тя, Путята?

Старый десятник вздохнул, медленно заговорил:

- Многие лета прожил я, князь Мстислав, и тело моё во шрамах. Видно, настал час уйти на покой, дать отдых костям немощным. - Путята передохнул, снова заговорил: - Нынче же прошу, князь, отпусти меня в Киев. Хочу умереть на родной земле, где могила отца моего.

Мстислав замахал рукой:

- Рано, дед, о смерти речь ведёшь.

Нет, - покачал головой Путята, - чую её.

- Пройдёт твоя хворь, - упрямо возразил Мстислав. - Однако ежели ты в Киев надумал воротиться, не держу. По своей воле пришёл ты в Тмуторокань, по своей и уходишь. Но не пущу, пока не пойдёт гостевой караван со стражей. С ними отправишься.

- Князь Мстислав, - подал голос молчавший до этого Василько, - дозволь и мне со стариком. Привык я к нему.

Мстислав поднялся, нахмурился:

- Ну, коли и ты, Василько, надумал, та и те такой же ответ, что и деду Путяте. - Не сказав больше ни слова, он покинул камору.

К ночи жара спала и с моря потянул свежий ветер. Расстегнув рубаху, Мстислав подставил ему грудь. Злость и обида на Василька прошла незаметно, оставалось ещё сожаление, что не будет с ним верного гридина да старого Путяты. И он, и Василько были частью его родной киевской земли. Оттуда они пришли с ним, Мстиславом, туда и уходят. Но уходят без него…

- О чём, князь, печалишься? - раздался за спиной вкрадчивый голос.

Мстислав круто повернулся. В сумерках узнал Обадия. Ничего не ответил ему, но хазарский купец сам заговорил:

- Князь, прости меня за дерзкие слова, но как смею я скрывать то, что видят мои глаза.

- Какую ещё паутину плетёшь ты ныне, Обадий?

- Не гневись, князь, а приглядись к воеводе. Отчего мужа зрелого одолевает грусть-тоска?

- Ты на что намёки даёшь, купец? - Мстислав цепко ухватил Обадия за плечи. - Говори, не таи!

Хазарин струсил, но князь подтащил его к себе, приблизился лицом к лицу:

- Ну?

- Воевода-то по княгине страдает, вижу я…

- Врёшь, пёс! - Мстислав гневно оттолкнул купца, бросился к хоромам Усмошвеца, и не услышал он, как Обадий злорадно хихикнул ему вслед…

Ян готовился ко сну, когда Мстислав, толкнув ногой дверь, с шумом ворвался в опочивальню. Качнулся желтоватый язычок плошки. Князь заговорил глухо:

- Верный ли тот слух, воевода?

- Ты о чём речь ведёшь, князь? - Усмошвец недомённо встал.

- Разве и не знаешь? - Мстислав усмехнулся недобро. - Говорят, жена моя приглянулась те?

Ян вскинул голову, глянул князю в глаза. Потом заговорил медленно, отчётливо:

- Слушай меня, князь Мстислав. Да, то так! Кто сказал те о том и как ему стала ведома моя тайна, не знаю, но, видно, злой он человек, раз замыслил внести разлад меж нами. Я говорю те, князь, хочешь ты того или не хочешь, любовь моя в моей душе. О ней знать только мне, и то моя радость и моя печаль. Прости, князь, Добронрава твоя жена, и я её честь завсегда уберегу, в том моё слово.

Мстислав протянул ему руку:

- Верю тебе, Ян! Теперь жалею, что в тот раз хазарского купца Обадия помиловал. Ну да не беда…

4

Базилевс Василий делит ложе с племянницей Зоей. В том нет греха для божественного. Император может иметь не одну наложницу-рабыню, но кто из них сравнится умом с Зоей! С ней базилевс забывает о летах, а разум его становится гибким.

По ночам, когда Зоя покидает опочивальню императора, в огромной, озарённой свечами приёмной, где с утра допоздна толпятся византийские вельможи, её дожидается паракимомен Иоанн. Тщедушный старец, первое лицо при императоре и его верный пёс, он злобен и не умеет прощать обид.

Раньше, когда Иоанн не был паракимоменом, его называли Славином. Теперь только недруги помнят это имя да Иоанн не забыл, как мальчишкой, оскоплённого, привезли его в Константинополь откуда-то с Дуная…

В полуночный час в приёмной пусто, каменными изваяниями замерли у двери опочивальни телохранители. Склонившись в поклоне, Иоанн пропускает любовницу базилевса, бесшумно плетётся следом. Она проходит, не замечая паракимомена, шурша шёлковыми одеяниями, и запах благовонных масел надолго повисает в залах.

Иоанн ненавидяще смотрит ей в спину. Разве женщина несёт добро базилевсу? Он, паракимомен, никогда не знал женщин и презирает их.

Каждый раз, когда Иоанн следует за Зоей, она чувствует его взгляд. Но для неё паракимомен раб и червь, недостойный внимания.

Они проходят анфиладу дворцовых залов, минуют опочивальню Константина, и когда Зоя скрывается в своих покоях, Иоанн поворачивает назад. Завтра, если базилевс соизволит, он расскажет ему об этом. Но паракимомен скроет от императора истинную мысль, он заговорит о Зое, и лицо его будет излучать радость.

…Искусство плести интриги препозит Михаил познал за многие годы дворцовой жизни. Высокий худой евнух с дряблым лицом и голым черепом тенью возникал там, где его всего меньше ждали, слышал то, что хотели от него скрыть. Душа Михаила полна коварства. Его остерегались. Один паракимомен не опасался препозита. Разве есть кто ближе к базилевсу, чем паракимомен? Препозит Михаил знает это и за паутиной льстивых речей скрывает свою ненависть к Иоанну. В душе Михаила тлится надежда занять место паракимомена…

Развернув свиток пергамента, препозит Михаил читал послание катапана Клавдия. Херсонесский катапан уведомлял, что воротился он из Таматархи, где беседу имел с архонтом Мстиславом и его боярами. А из того письма он, катапан, не мог заключить, собирается или нет архонт Мстислав расширять дале свои владения и в какие земли готовит вести дружину…

Может быть, препозит Михаил так и не придал бы особого значения посланию херсонесского катапана, если б не последние строки. В них Клавдий писал, что в Таматархе к византийским гостям нет почёта, а архонт Мстислав ко всему на его, Клавдия, вопрос ответил дерзостно, заявив, что-де пусть император даст гарантии русским гостям, тогда и он сделает послабление гостям византийским.

Обхватив голову, препозит Михаил долго сидел задумавшись. Сладкое чувство мести уже охватило его, но внутренний голос противодействия всё ещё шептал: «Опомнись, Михаил, не приведи Господи, базилевс распознает».

Хлопнув в ладоши, препозит свернул свиток пергамента, достал чёрного дерева шкатулку, осторожно открыл. На чёрном бархате лежал кристалл с рисовое зерно.

Бесшумно появился раб-фракиец, изогнулся в поклоне.

Михаил закрыл шкатулку, спросил голосом бесстрастным:

- Сумеешь ли ты тайно проникнуть в покои паракимомена?

Фракиец изогнулся, и на препозита уставились бесцветные немигающие глаза. Михаил ждал ответа. Он доверял этому рабу самые сокровенные мысли.

- Да, - произнёс фракиец.

- Выслушай меня со вниманием, - Препозит взял со стола пергамент и шкатулку, протянул рабу. - Чтоб не проведал никто, войди в покои паракимомена и сокрой там сие…

По утрам Зою ждал бассейн, отделанный розовым мрамором, наполненный тёплой водой, настоянной на хвое. Она долго мылась, а молоденькие рабыни держали одежду тонкого шелка, гребни и благовонные масла.

Из бассейна тело Зои попадало в руки слепых массажистов: Понежившись на ложе, она отдала себя в руки рабынь. Её причёсывали и натирали розовыми благовонными маслами, одевали, завязывали тесёмки сандалий.